Завтра — 100 лет со дня рождения Ефима Копеляна. Многие, услы-шав это имя, сразу же вспоминают голос за кадром в фильме «Семнадцать мгновений весны». Но событием становились и роли замечательного артиста в фильмах «Николай Бауман», «Опасные гастроли», «Преступление и наказание», «Интервенция»... После выхода «Неуловимых мстителей» мальчишки не давали ему прохода, кричали: «Бурнаш идет!» Сегодня об этом страстном, веселом, неотразимо обаятельном, фанатично преданным делу человеке вспоминает его супруга — народная артистка СССР Людмила Макарова.
— Мы познакомились в театре. Он уже работал актером, а я пришла в студию БДТ учиться. Он был таким залихватским усатеньким мужчиной (смеется), что сразу очень понравился. Ну, мы приглядыва-лись-приглядывались друг к другу: то он при встрече покрутит ус, то я — локон. Посмотрит так с прищуром, а потом вдруг скажет: «Ну, пой-дем в кино». Я-то таяла, конечно, а он был, признаться, очень сдержанным. Во время финской войны мы с ним вечерами гуляли по Михайловскому саду. Там есть такой чудесный павильончик Росси — наше любимое место: мы в нем сидели и, естественно, целовались. А как вы думаете? (Смеется.) В конце концов, он сделал мне предложе-ние, но как! «У тебя есть паспорт?» — спрашивает. Я сказала, что есть — дома. «Дуй за паспортом, в три часа буду ждать тебя у загса на Фонтанке». Вот так я вышла замуж — в 41-м году, в мае, перед самой войной. Прожили мы вместе 34 года...
Мы были очень преданы театру и, конечно, Георгию Товстоногову. Они очень дружили, Ефим Захарович его обожал. Он и сам был не только замечательным артистом, но и воспитателем, хотя молодых коллег воспитывал своеобразно. Как-то актер два раза пришел пьяным на спектакль. Фимочка это заметил. Первый раз свои знамени-тые усы покрутил, на второй раз вызвал его к себе в уборную и дал по морде. Спросил: «Ты понял?» Тот говорит: «Понял». Все на этом кончилось. Когда Ефима Захаровича не стало, Товстоногов сказал крылатую фразу: «Из театра ушла совесть».
Нам, актерам БДТ, дали квартиры в одном доме. Нашими соседями оказались Стржельчик, Лавров, Зина Шарко с Сережей Юрским... По-стучим через мусоропровод Стржельчикам, и они тут же приходят. Часто собирались, пели, устраивали маскарады. Владик лучше всех пел, но и Фима тоже был музыкален. В нем было столько юмора! Когда в театр приходили новые сотрудники — гримеры или костюмеры, — то они его поначалу боялись. Ну, как же, эти грозные усы, мрачный взгляд! Но веселее и добрее человека я не встречала. И когда люди узнавали его лучше, то это всех безумно к нему притягивало.
Фима не любил праздновать дни своего рождения. Но после его смерти каждое 12 апреля мы обязательно приезжали к нему на могилу. Если там лежали цветы, я знала: здесь уже был Вадик Стржельчик. Однажды он, слегка ерничая, обронил: «Ну, скоро и мне тут где-нибудь поблизости место найдется». Так и вышло... Самое главное, что мы всегда были окружены друзьями. Мы ничего не накопили в жизни, кроме друзей. Дачу купили только незадолго до его смерти, машина была — вот и все наше богатство.
Ефим меня научил очень многому, но без меня даже галстук не мог выбрать. Он любил хорошо одеваться и всегда спрашивал у меня со-вета: «Ну, как ты считаешь?» По дому ничего не умел делать. Иногда я скажу: «Фима, надо гвоздь вбить в стену». Он: «Давай гвоздь». Даю. «Неси молоток». Несу. «Ну а теперь бей». И я била, а он стоял рядом, смотрел.
Любил собак. Я ему как-то подарила на день рождения собаку, так он сначала чуть с ума не сошел: «Что ты? Как можно, мы же часто уез-жаем!» А потом так ее обожал, что просто работать не мог, если с ней что-то случалось. Этого фокстерьера звали Пеле. Когда он убегал от нас, мы как сумасшедшие кричали на всю улицу: «Пеле! Пеле!» Про-хожие озирались: обалдели, мол, где они вдруг в Питере отыскали ве-ликого футболиста!
Фима любил играть в преферанс. У них была своя компания — юрист, милиционер, профессор, актер. Они собирались, и он мне говорил: «Значит так, покупаешь пол-литра и капусту, а потом уходи куда хо-чешь».
Мог выпить в компании, особенно с коллегами по кино — там много встреч. Но никогда — в театре. И знаете, я как-то не видела его сильно пьяным.
Он никогда не болел. Вдруг стал жаловаться на желудок. Как-то мы ночью разговаривали, и он сказал: «Я жить не буду, если у меня рак». Я говорю: «Ну, подожди, что сейчас про это думать, сделаем еще анализы». Через некоторое время, перед самой премьерой спектакля «Три мешка сорной пшеницы», почувствовал себя плохо. Все тоже думали, что это желудок, но врач определил инфаркт. Фима два меся-ца пролежал в больнице, шел на поправку. В больнице было не очень уютно, довольно холодно. Я принесла ему теплые ботинки, белье по-меняла. Спросила — может, уже пора домой перебираться? Он гово-рит: «До конца лечения немножко осталось, потерплю здесь, а сейчас пообедаю и отдохну». Я уехала, а у него случился второй инфаркт, и он сразу умер. Никаких потрясений, стресса — ничего такого не было. Ему было 62 года.
Если бы не было театра, не знаю, что бы я делала после смерти Ефима Захаровича. Но Георгий Александрович (Товстоногов. — «Труд») меня очень поддержал тогда. На десятый день после смерти Фимы заставил меня играть спектакль. Причем, как мне потом расска-зывали, его останавливали, а он говорил: «Иначе потеряю актрису, ей надо сразу окунуться в работу». Причем я играла «Хануму» — самый веселый спектакль. Когда мне сказали, что надо играть, я сразу согла-силась. Женщина, которая меня одевала, стояла в кулисах с наша-тырным спиртом. Я попросила всех своих товарищей: вы только не жалейте меня, я не должна видеть жалость в ваших глазах. Я все сде-лала — и танцевала, и пела, но на своих коллег не могла смотреть. Ну а потом, конечно, все это прошло, горе осталось при мне, но играла я уже как обычно.
