Обстоятельные и занимательные монографии Сергея Белякова «Гумилев сын Гумилева», «Тень Мазепы. Украинская нация в эпоху Гоголя», «Весна народов. Русские и украинцы между Булгаковым и Петлюрой» развенчивают мифы и низвергают расхожие исторические клише. Того же ждешь от новой книги историка с интригующим названием «Парижские мальчики в сталинской Москве» – и она не разочаровывает. Во-первых, тем, что рассказывает о чрезвычайно интересном факте – возвращении в СССР молодых «русских парижан», коммунистов, интеллектуалов и немного снобов — Георгия Эфрона (сына Марины Цветаевой) и Дмитрия Сеземана (внука академика-зоолога Николая Насонова). Во-вторых – развенчивает лелеемый до сих пор многими миф о том, что в целом в сталинском СССР все было в порядке, ну а «лес рубят – щепки летят».
– Вы писали о метафизике истории, переломных моментах, закладывающих идеи национальной идентичности, о Льве Гумилеве и его теориях евразийства и пассионарности… Как возникла идея написать о парижских мальчиках в сталинской Москве?
– Прежде уточним: я не пишу о метафизике. Метафизика (то, что над физикой) – это раздел философии, который занимается надмирными основами бытия. Скажем, миром платоновских идей. Я историк и занимаюсь прошлым реальных людей, а не жителей выдуманной Платоном Гиперурании. Теорию этногенеза и евразийские (точнее, монголофильские) взгляды Гумилева подробно разбираю в книге «Гумилев, сын Гумилева». И как раз с этой точки зрения парижские мальчики очень интересны. Они выросли не в России и, на мой взгляд, принадлежат к французской традиции едва ли не больше, чем к русской.
– Согласны с тезисом Дмитрия Быкова, что всякая нация порождает свой устойчивый тип, по которому в значительной мере судят о ней: «британский полковник», «немецкий философ», «французский любовник», «русский эмигрант»?
– Не думаю, что «устойчивые типы» существуют. Хотя бы потому, что этнос (тут Гумилев был прав) за исторически значимое время меняется порой очень сильно. Он приводил пример: что общего у британского стрелка времен Робин Гуда, пуританина эпохи Кромвеля, клерка из Сити XIX века и лондонского «декадента и наркомана» XX столетия? Да, все они англичане, но поставь их рядом – будут казаться представителями разных народов. Даже за один век накапливаются серьезные различия. Скажем, сто лет назад немцы считались чуть ли не самой воинственной нацией Европы, мечтали о реванше за поражение в Первой мировой войне. А в наши дни это народ, явно не расположенный к войнам.
– В ваших «Парижских мальчиках…» Георгий иронизирует над любовью своих советских сверстников к соленым огурцам, гармошке, Есенину и Золя, а также относительно тотальной некрасивости советских девушек. Неужели культурный бэкграунд и вкусы франкофилов-иммигрантов настолько выделялись на фоне советской среды, даже интеллигентской?
– Мур (так называли Георгия в семье) далеко не всех советских девушек считал некрасивыми. Некоторые ему вполне нравились. А взрослые женщины даже очень привлекали. Но культурный бэкграунд в самом деле различался. Мура хорошо принимали в советских школах, но он жаловался, что никто не интересуется тем, что интересно ему. Тогда были популярны футбол и шахматы. Мур некоторое время тоже интересовался футболом, однако надолго его не хватило. Шахматами же не увлекался никогда. Ему нравился Маяковский – кстати, навязываемый и советской школой, но сверстникам был ближе Есенин. Французы традиционно интересовались международной политикой, а советских школьников она оставляла равнодушными. Тем более им были безразличны французские поэты времен Третьей республики и Второй империи, что так интересовали Георгия Эфрона. Мур любил Чайковского – его одноклассники предпочитали оперетты. Разве что его джазовые вкусы пришлись ко двору: джаз тогда играли и в Берлине, и в Париже, и в Лондоне, и в Москве.
– Вы подчеркиваете, что и Георгий Эфрон, и Дмитрий Сеземан были убежденными коммунистами. Но в дневниках Мура, особенно поры военной эвакуации, множество сожалений о том, что он вернулся в Союз.
– Решение о возвращении принимали родители, но и Дмитрий с Георгием были рады приехать на «родину трудящихся». Именно так называли Советский Союз европейские коммунисты. В те времена существовал Коминтерн, объединявший компартии Европы, а он финансировался и контролировался Москвой. Различия между коммунистами советскими, французскими, итальянскими тогда еще не выглядели столь разительными, как после смерти Сталина. Хотя уже заметно различались условия их существования. Во Франции коммунисты, как одна из политических партий, могли вести борьбу за власть легальными методами – скажем, через прессу. Из любопытства читали и правые газеты, вплоть до ультранационалистической «Аксьон франсез». В СССР же Дмитрий Сеземан был крайне удивлен, увидев, что тут продают только коммунистическую «Юманите». Для него это было первое разочарование в «родине трудящихся».
– Как сложилась бы судьба Мура, не погибни он на фронте в 19 лет?
– Георгий мечтал стать писателем, филологом. Переводить на русский своих любимых французских авторов – Поля Валери и Стефана Малларме. Думаю, это бы ему вполне удалось. Стал же его друг успешным переводчиком! Мур был не менее способным. Кроме того, у него была идея написать семейную историю Цветаевых и Эфронов. Если бы этот замысел удался, наверняка получился бы бестселлер.
– Возвращаясь к украинской теме, которой посвящены ваши книги «Тень Мазепы» и «Весна народов» – как относитесь к двум главным мифам, которые культивируются на этом поле: русские и украинцы – единый народ, искусственно разделенный политиками; русские и украинцы – совершенно разные народы, между которыми не больше общего, чем, допустим, между испанцами и китайцами?
– Когда-то, в домонгольской Руси, предки русских и украинцев действительно были одним народом. Если и наблюдались различия (скажем, языковые), то не между киевлянами и суздальцами, а между ними вкупе – и новгородцами/псковичами. Здесь я опираюсь на исследования нашего знаменитого ученого академика Анатолия Анатольевича Зализняка. Но во второй половине XIV века западные русские земли надолго подпали под власть литовцев и поляков. Естественно, их жители усвоили новые обычаи, другое отношение к государственной власти. Начал меняться и язык. А воссоединение с Россией оказалось для западнорусских (украинских и белорусских) земель процессом долгим. Вплоть до времен Николая I здесь существовали особые законы, отличные от общероссийских (например, Литовский статут, магдебургское право). Местная элита охотно русифицировалась – так появились Закревские, Кочубеи, Разумовские, Перовские, Безбородко. Но простой народ не русифицировался – не в силу консерватизма, этим просто никто не занимался.
Вот что писал о малороссиянах, как их тогда называли, издатель популярного в пушкинские времена журнала «Московский телеграф» Николай Полевой: «Язык, одежда, облик лица, жилища, мнения, поверья – совершенно не наши». Вот я и посвятил целую книгу («Тень Мазепы. Украинская нация в эпоху Гоголя») изучению того, чем же эти поверья, язык и прочее отличались от русских или, как тогда говорили, великорусских. Особенно важны различия в исторической памяти. Скажем, тот же Иван Мазепа для русского человека – символ измены. А для украинских националистов он – меценат, покровитель Киево-Могилянской академии, строитель храмов, государственник. Мы говорим о предательстве Мазепы, многие украинцы сейчас говорят о его восстании. Но самое значительное влияние оказал на формирование украинской нации Тарас Шевченко – сын простого крестьянина, одаренный художник и гениальный поэт. Его слава необычайна. Уже во второй половине XIX века он стал превращаться в национальное божество. Его «Кобзарь» хранили рядом с Библией. В чем секрет? Наверное, в том, что украинцы (как и русские, если даже не больше) – народ литературоцентричный. И когда они прочли стихи Шевченко, то поняли, что, оказывается, на их языке тоже возможна великая поэзия и самобытная литература. А значит – и собственный театр и, со временем, наука, образование. А в отдаленной перспективе – и собственное государство. Другое дело – таким ли уж жестко отделенным оно должно быть от России?
