.jpg)
.jpg)
На недавней конференции литературных критиков в Москве, собравшей аналитиков современного писательского процесса из столиц, Новосибирска, Екатеринбурга и других городов России, сквозной темой стала проблема острой нехватки читателей. Пишут все больше, а читают все меньше — и как быть с этим парадоксом? Об этом говорим с редактором отдела критики и публицистики в одном из старейших литературных журналов «Сибирские огни» Михаилом ХЛЕБНИКОВЫМ.
— Михаил, поделюсь с вами болью. Говоришь кому-то, что пишешь о современной русской прозе, и многие округляют глаза: а что, есть еще авторы кроме Водолазкина и Пелевина? В чем, на ваш взгляд, проблема?
— Разрыв этот между писателем и читателем обозначился в нулевые годы, когда было выработано негласное мнение, будто литература — элитарный продукт, доступный восприятию немногих. Для жителей этой, условно говоря, страны Небыдляндии нужно нечто особенное, а остальные и бульварными детективами или женскими «романами про любовь» обойдутся. В поддержку этой тенденции стали работать премии, гранты, поездки. Сегодня она достигла апогея. За последние 25 лет, как по бикфордову шнуру, огонь стал подбираться к сердцевине: массовый читатель просто отвернулся от современной российской прозы. Оказалось, что кино, сериалы, игры намного лучше справляются с задачей развлекать и отвлекать. С другой стороны, выродилась и «элитарная» литература — читатель стал ей не нужен. Писатели же нацелились на получение премий, реакция тающей аудитории никого особо не интересует.
Премии должны привлекать внимание к книгам, запускать общественную дискуссию, а вместо этого они превратились в ежегодные выдачи белых конвертов, которые авторы охотно брали, шутили на сцене и уходили. На судьбу книг это никак не влияло. «Бестселлеры» продолжали сиротливо стоять в разделе «Хит сезона», но читатель проходил мимо... Это привело к ситуации духовного инцеста — человек издавался в престижном издательстве, награждался премией, сам входил в состав жюри, предыдущий лауреат из него выходил и снова получал премию:
— Следите за «массовыми» жанрами — фэнтези, фантастикой, «янг-эдалт», триллерами, сатанизмом, на которые в последнее время возник прямо-таки удивительный запрос?
— Слежу очень внимательно. Жанр приключений и научной фантастики, как его понимали люди, воспитанные на романах Жюля Верна или Стругацких, уходит. Авторы есть, но они не в топах. Почему? Для того чтобы писать в духе Лема и Хайнлайна, надо обладать знаниями из сфер математики, астрономии, физики.
Уйти в мистику, «азиатские» романы или литературные компьютерно-ролевые игры куда проще. Авторы, которые не знают ничего, пишут для читателей, которые не особо образованны. Такая вот «гармония»... В оккультных и мистических романах ничего не нужно объяснять. Утрачивается очень важный принцип жизнеподобия — у сочинителя в кармане всегда запасная неизвестная руна или чудодейственное кольцо, которое можно в любой момент использовать и вый-ти из сюжетного тупика. Это жанр бегства от действительности! Напомню, что взлет научной фантастики в 1950-1960-е годы происходил в эпоху большого социального и научного оптимизма. Как говорится, почувствуйте разницу.
— Сейчас еще один сумасшедший тренд — на автофикшен, литературу от первого лица. То и дело восходит новая звездочка с невыразительным именем и книжкой про мучившую ее в школе «садистку-математичку». В чем разница между Берроузом, Селином, Генри Миллером — и всеми этими Надями и Катями, которые ездят со своими романами по семинарам и резиденциям?
— Да, по подъему автофикшена мы догоняем Запад, но парадокс в том, что литература предельной откровенности начиналась здесь, в России. Да, в ней было несколько табу, например на описание эротики, но в остальном она всегда была более жесткой. Просто мы этого не понимаем, находясь внутри канона. В Европе и Америке романы Достоевского воспринимались как чересчур жестокие и во многом даже экстремальные. Отдельные вещи Льва Толстого были запрещены в Америке за аморализм. А опыт Горького и Леонида Андреева показывает, что русская литература всегда ставила предельно острые жизненные проблемы. Когда в англосаксонской литературе появились Генри Миллер и Дэвид Герберт Лоуренс, а во Франции — Селин, они шли по наработкам русских. Но это откровенность, излитая лишь в одной плоскости — в чувственно-сексуальных переживаниях. И когда наши сегодняшние молодые дарования пытаются таким способом найти дорогу в литературу, они идут по истоптанному, вторичному пути.
Тот же Чарльз Буковски был в восторге от Достоевского, которого считал своим учителем. Если сравнивать «Подростка» и «Хлеб с ветчиной», мы найдем много интересных параллелей. Понимаю, сегодняшние молодые люди стремятся актуализировать свой личный опыт, вывести его на глобальный уровень, но это невозможно — мир слишком атомизирован. Даже тема школьного буллинга их не объединит: все живут в своих телефончиках и равнодушны друг к другу. Думаю, все, что в последние десятилетия касается реальной эмоциональной обнаженности, у нас начинается и заканчивается на фигуре Лимонова. И менее известного писателя — Евгения Харитонова, андеграундного автора 1970-1980-х. Там были нарушены все табу.
Вообще преобладание автофикшена — тревожный знак для литературы. Это значит, что читатель отказывается верить в выдуманного героя, а литература утрачивает высшую степень достоверности, что для нас, людей, воспитанных на одиссеях, трагично. «Над вымыслом слезами обольюсь», — писал Пушкин. Современный молодой автор обливается слезами заранее — еще до вымысла.
— Вы возглавляете отдел в «Сибирских огнях». Традиционный вопрос: толстые журналы сейчас играют какую-то роль в литературном процессе?
— Они всегда были его основой, так сложилось в русской словесности. Более того, выполняли функцию общественно-политических изданий. Те, кто выписывал «Новый мир», «Октябрь» или «Молодую гвардию», таким образом заявляли о своих политических и культурных симпатиях. Но парадокс в том, что литература — дело сугубо индивидуальное, журнал же — это конвейер. Если сложить ежемесячные выпуски ведущих российских толстых журналов, получается, что в год печатаются тысячи стихотворений и рассказов, десятки повестей и романов. Глупо было бы утверждать, что все они гениальны. Но журнал и не претендует быть сборником шедевров. Конечно, никто не откажется напечатать великое произведение, если таковое найдется — кто знает, насколько наши сегодняшние эстетические категории соответствуют вечности. У журнала немного другая задача. Он срез современности, показывающий, чем дышит эпоха. К сожалению, сегодня «толстяки» потеряли большую часть своей широкой аудитории, получилось, что и они тоже существуют в основном для авторов. Отсюда еще одна глобальная проблема современного писателя.
— Какая?
— Издательства ориентированы на выпуск многостраничных книг, от автора требуют солидного портфолио, соцсети с 5 тысячами и больше подписчиков, ну и готового трехтомного романа, а лучше трилогии, пенталогии, гексалогии. А что делать автору, пишущему талантливые рассказы? Куда бы сейчас пошли Чехов или Довлатов? Они задумывались о романе, пробовали, но так и не написали.
