Пушкину исполняется 222 года. Дата некруглая, и мы избавлены от юбилейных речей и ремонтов. Зато можем в который раз всмотреться и вслушаться в его жизнь и книги, давно слившиеся в одно целое. Ходасевичу принадлежит точная мысль о том, что «Пушкин всегда возбуждал и будет возбуждать интерес не только как поэт, но и как человек: его жизнь чрезвычайно тесно и слитно связана с творчеством». Так вот, если о деталях.
Читаю — и вижу.
«Любимым занятием Пушкина была верховая езда; бывали дни, когда он почти не слезал с лошади: Проезжая однажды по одной из многолюднейших улиц (Харлампиевской), Пушкин увидел у одного окна хорошенькую головку, дал лошади шпоры и въехал на самое крыльцо. Девушка, испугавшись, упала в обморок, а родители ее пожаловались Инзову. Последний за это оставил Пушкина на два дня без сапог. Затем Пушкин в эту же часть города очень часто появлялся в самых разнообразных и оригинальных костюмах. То, бывало, появляется он в костюме турка, в широчайших шароварах, в сандалиях и с феской на голове, важно покуривая трубку, то появится греком, евреем, цыганом и т. п. Разгуливая по городу в праздничные дни, он натыкался на молдавские хороводы и присоединялся к ним, не стесняясь присутствующими, которые, бывало, нарочно приходили «смотреть Пушкина» (со слов кишиневских старожилов)» (В. В. Вересаев «Пушкин в жизни»).
Что можно понять из этих свидетельств? Порой наши попытки приблизиться к разгадке жизни и творчества поэта напоминают усилия тех молдаван, которые приходили «смотреть Пушкина». Парочку таких «смотревших», пришедших к нему домой, Пушкин встретил и проводил в халате: «Посмотрели? Ну и довольно, господа».
Как утверждает П. В. Анненков, «никто так не боялся, особенно в обществе, своего звания поэта, как Пушкин. Он искал в нем успехов совсем другого рода. По меткому выражению одного из самых близких к нему людей, «предметы его увлечения могли меняться, но страсть оставалась при нем одна и та же». И он вносил страсть во все свои привязанности и почти во все сношения с людьми. Самый разговор его, в спокойном состоянии духа, ничем не отличался от разговора всякого образованного человека, но делался блестящим и неудержимым потоком, как только прикасался к какой-нибудь струне его сердца или к мысли, глубоко его занимавшей... Особенно перед слушательницами любил он расточать всю гибкость своего ума, все богатства своей природы. Он называл это, на обыкновенном насмешливом языке своем, «кокетничаньем с женщинами». Вот почему, несмотря на известную небрежность его костюма, на неправильные, хотя энергические черты лица, Пушкин вселял так много привязанности в сердцах, оставлял так много неизгладимых воспоминаний в душе».
Читаю — и чувствую.
А кто из нас нынче, летом второго ковидного года, не ощутит себя Александром Сергеевичем, пишущим Л. С. Пушкину в январе 1824-го из Одессы?
«Ты знаешь, что я дважды просил Ивана Ивановича [царя] о своем отпуске через его министров и два раза воспоследовал всемилостивейший отказ. Осталось одно — писать прямо на его имя — такому-то в Зимнем дворце, что против Петропавловской крепости, не то взять тихонько трость и шляпу и поехать посмотреть на Константинополь. Святая Русь мне становится невтерпеж. Ubi bene, ibi patria. А мне bene там, где растет трын-трава, братцы! Были бы деньги, а где мне их взять? Что до славы, то ею в России мудрено довольствоваться».
Пушкин — как горизонт: все время впереди. Отчасти постигнуть его можно, наверное, только точно поставленным вопросом. Проблема в том, что Пушкин дает основания толковать его жизнь и творчество кому как угодно. Поэтому и советская власть возлюбила его до такой степени, что с помощью самых основательных, эрудированных академических ученых вылепила из поэта борца с самодержавием. И нынешние наши задержавшиеся в детстве якобинцы, подбадривая публику цитатами из юного Пушкина, ведут себя как те самые царские сатрапы: ищут в его стихах крамолу. Но 27-летний Пушкин достаточно категорично выразился в письме П.А. Вяземскому от 10 июля 1826 года: «Бунт и революция мне никогда не нравились».
Даже стихи каменноостровского цикла, написанные летом 1836 года под впечатлением смерти матери, скончавшейся в самый день Воскресения Христова 29 марта, виднейший советский пушкинист Н.В. Измайлов трактует как «протест против самодержавной власти». Об этих произведениях, включая стихотворение-молитву «Отцы пустынники и жены непорочны», он пишет: «Биографы и комментаторы не хотели и не могли понять, что Пушкин, оставаясь всегда материалистом и атеистом, использовал традиционные евангельские образы и молитвенные формы для воплощения глубоко волновавших его, вовсе не религиозных, но морально-общественных тем».
Тут следует помнить, что заведующий Рукописным отделом Пушкинского Дома Измайлов в 1931 году был приговорен к пяти годам лагерей за «незаконное хранение архивных документов». Школа, которую он прошел в ГУЛАГе, видимо, не давала ему возможности выйти за рамки марксизма-ленинизма. Но что мешает сегодня поклонникам сентенций Чаадаева о врожденном рабстве русского народа хотя бы прочесть письма Пушкина, в которых Александр Сергеевич аргументированно спорит со своим бывшим кумиром?
Читаю — и понимаю.
Валентин Непомнящий в книге «Пушкин. Русская картина мира» пишет: «Авторитет Пушкина в культуре сопоставим с царским. Ему как бы определен статус своего рода помазанника. Выводить этот факт из причин эстетических, идейных, социальных по меньшей мере наивно, по крайней мере в России. Думаю, что главная причина подобного авторитета Пушкина — осознается она или нет, неважно, — в том, что Пушкин глубже, шире, правильнее и гармоничнее всех ощущает священную, божественную природу бытия и человека — в том трагическом, страшном, часто постыдном с нею противоречии, какое являет реальная практика нашего существования.
Мы не можем смотреть на пушкинский художественный мир лишь как на объект (изучения, наслаждения, присвоения). Он написан с нас; не он — перед нами, а мы — его персонажи. Мы, утратившие чувство священности мира, в котором живет человек, потребляющие его по своим хотениям, доведшие его до порога экологической катастрофы, производящие над ним утопические эксперименты, ведущие к распаду, гниению и к разбитому корыту, — мы должны наконец понять, что мы внутри пушкинского мира, мы им предсказаны: ведь на этой «иконе» изображается, как люди забывают о «высших ценностях» и что в результате этого бывает».
P.S. Другими словами, в любой непонятной ситуации читайте, друзья, Пушкина...
