- Константин Яковлевич, вы были в детстве книжным мальчиком или похожим на героя вашего известного стихотворения "Мальчишка": "Он был грозою нашего района, /Мальчишка из соседнего двора..."?
- Я много времени проводил на улице, играл в футбол, так что "домашним" меня назвать нельзя. Но и читать любил, тогда ведь не было ни телевидения, ни радиоприемников - только общая "тарелка". И главной отдушиной было чтение. Поражаюсь, какие книги читал - "Записки Пиквикского клуба" в двух томах, сейчас бы умер от скуки! А к стихам относился прохладно. Первое стихотворение "Будапешт взят" написал в конце войны - в марте 45-го, в Венгрии, совершенно неожиданно для себя, без всякого воздействия со стороны: за всю войну даже газет не читал, только две главы "Василия Теркина" и несколько стихотворений Симонова...
- С какими мыслями возвращались с войны?
- Как и все, с радостью - приеду домой, сниму опостылевшую шкуру. Правда, это удалось не сразу: денег на пальто не хватало, вещи по карточкам. Но и растерянность была, ощущение неприкаянности. Призванные в армию из института или с завода могли вернуться на свои места, а меня мобилизовали десятиклассником и было непонятно, куда приткнуться. По всей Москве - щиты с условиями приема в институты, вокруг толпятся фронтовики, а за четыре военных года школьные знания выветрились напрочь... Я сначала поступил в геологоразведочный: в этом словосочетании привлекла вторая часть - от слова "разведчик", что казалось более понятным. А там - высшая математика, физика, а я стихи пишу на лекциях. После первого курса понял: геологоразведка - не мое. Когда поступил в Литературный, в первый день подошел к расписанию - и глазам не поверил: ни физики, ни математики - такое счастье!
- Что дал вам Литинститут?
- Там были замечательные профессора - Валентин Фердинандович Асмус, крупный языковед Александр Александрович Реформатский, знаменитый пушкинист Сергей Михайлович Бонди, шекспировед Михаил Михайлович Морозов, который изображен на портрете Серова - Мика Морозов, маленький кудрявый мальчик... Они знали всех студентов (институт тогда был очень маленький - чуть больше ста человек на всех пяти курсах), интересовались их творчеством, после занятий оставались на их вечера - послушать, что пишут. Непосредственно стихами и прозой занимались на творческих семинарах: у прозаиков их вели Федин, Катаев, Паустовский, детскую литературу - Кассиль, поэзию - Светлов, Антокольский, Долматовский и молодой руководитель Александр Коваленко. Сам он не стал знаменитым поэтом, но у него оказался самый интересный и полезный семинар, давший очень многое с точки зрения постановки вкуса, понимания искусства, поэзии.
На третьем курсе я стал членом Союза писателей. В одно время со мной учились Юрий Трифонов, Евгений Винокуров, Владимир Солоухин, Владимир Тендряков, Юлия Друнина, Владимир Соколов, Расул Гамзатов, Юрий Бондарев, Андрей Турков, Александр Ревич, Борис Балтер, Инна Гофф, Владимир Корнилов, Эдуард Асадов, Григорий Поженян... Сейчас почти никого нет в живых.
- Ощущалась разница между фронтовиками и пришедшими со школьной скамьи?
- Да нет. Вот Корнилов и Соколов поступили после 10-го класса и быстро проявили себя как поэты, особенно Соколов. И относились к ним как к равным. Конечно, у фронтовиков война ощущалась в повадках, в разговорах, но их отношение к молодым было доброжелательным.
- Вы учились с Инной Гофф, ставшей потом вашей женой. Долгий и прочный союз двух творческих людей - большая редкость...
- У нас не было творческой ревности, наоборот, удачи другого воспринимались как свои. Инна сначала писала стихи, на гребне поэтического успеха перешла на прозу, потом, как отголосок прежних стихов, стала автором нескольких очень известных песен, в том числе "Русского поля". У нас с ней был свой союз писателей из двух человек. Большинство писательских жен видят главную заботу в том, чтобы хвалить своих мужей. Это тоже необходимо, от критиков слова доброго не дождешься, но мы относились друг к другу очень требовательно. И любовь тому не мешала, наоборот. Инна мне в свое время посоветовала не писать, несмотря на успех "Мальчишки", длинных сюжетных стихов. Их у меня было много, и сейчас с ужасом думаю: как я мог писать так длинно?! Теперь получается по 12, 8 строк, даже 4...
- Вы сказали: от критиков слова доброго не дождешься. Неужели они были к вам так строги?
- Ну это я сказал с иронией, хотя сначала получал много упреков за "дегероизацию", "бытовизм", "недостаточную гражданственность". Потом те же самые стихи оценивались положительно, в них находили наблюдательность, необычный взгляд автора. Время было настолько идеологизированное, что складывалось впечатление, будто критика хочет заставить нас писать как можно хуже. Говорили: про войну хватит, она отображена, теперь восстановительный период, надо про великие стройки... Помню, у меня было стихотворение "Купающаяся девушка" - о том, как девушка наедине с природой разделась и, стыдясь своей наготы, пошла в воду... Все вполне целомудренно, но его восприняли чуть ли не как порнографию!
- А первый ваш успех у читателей связан с "Мальчишкой"...
- Да, это оказалось неожиданно для меня. Стихотворение напечатали в "Новом мире", и его прочла буквально вся страна. Присылали массу откликов. А когда появилась песня "Я люблю тебя, жизнь", творилось что-то невероятное. На радио стояли огромные бумажные мешки высотой под два метра, битком набитые десятками тысяч писем. Иногда я брал их наугад: почти все были рассказами о собственной жизни, о том, какую роль сыграла эта песня... Когда Гагарин прилетел из космоса, сказал, что это его любимая песня. Но я относился ко всему спокойно, без самоликования - оно мне вообще не свойственно.
- С одной стороны, такая популярность приятна, но когда два-три стихотворения как бы "заслоняют" остальное творчество...
- Это раздражает, хотя когда-то говорили, что у каждого поэта должна быть своя "Гренада". С другой стороны, это лучше, чем неизвестность...
- А вы предполагали, что ваши стихи "Я люблю тебя, жизнь", "За окошком свету мало", "Вы служите, мы вас подождем", "Солдаты", "Женька", "Как провожают пароходы" станут песнями?
- Что касается стремления написать стихотворение как песню, в большинстве случаев у меня такого не было. "По заказу" я написал только "Алешу" и "Вальс расставания", но сделал это с удовольствием, как для себя. "Жизнь" изначально была длиннее в полтора раза, и то, что она стала песней, - заслуга Марка Бернеса, моего друга. Это он увидел в стихотворении песню, вместе со мной сокращал его, заказывал музыку... Вообще есть стихи, которым музыка не требуется - например, ставшие романсами "Я помню чудное мгновенье", "Я вас любил, любовь еще быть может... " Мелодии там замечательные, но ничего стихам не добавляют. А вот "Я встретил вас, и все былое... " - такое попадание, совпадение музыки и слов! Народные же песни люди поют, не думая, что было раньше, что позже - стихи или мелодия. Но в моей работе песни как таковые - не главное, хотя Михаил Исаковский когда-то написал мне: "Вы как никто другой... показываете пример, как надо писать песни" (это письмо напечатано в пятом томе его собрания сочинений).
- Исаковский сыграл важную роль в вашей жизни?
- Это первый поэт, с которым я познакомился, и единственный человек, к которому принес стихи сам, испытывая, правда, чувство неловкости от собственного нахальства. Это было еще до поступления в Литинститут, я только демобилизовался и пришел к Исаковскому в шинели. Он отнесся исключительно внимательно, тут же, при мне, прочел тетрадку со стихами, одобрил, дал важные советы и даже написал записку в журнал "Советский воин" с рекомендацией меня напечатать. И действительно напечатали. И потом он проявлял заботу: например, дал рекомендацию в Союз писателей. Вообще замечательный был человек и редкостный поэт как автор песен, ставших народными.
- Народ сейчас от поэзии как-то отошел, но, возможно, это вина не только читателей, но и самих стихотворцев? Вы следите за современной поэзией?
- Специально нет, но когда раскрываю журнал или книгу, есть большое желание восхититься: "Ой, какие стихи!" К сожалению, в последнее время редко получается. Недавно вышла книга покойного Евгения Блажеевского. Был еще молодой поэт Борис Рыжий, покончивший с собой. А общее впечатление от сего дняшней поэзии: чего-то ей недостает. Человеческого, что ли...
- По Маяковскому, "это время трудновато для пера..."?
- Ну он имел в виду чисто политический аспект... У меня никогда не было ощущения, что пишу для кого-то или для чего-то. Были разные времена с точки зрения интереса читателей к стихам. Длительные спады случались и раньше, например в конце 40-х - начале 50-х, когда вдруг перестали покупать стихи. Вышли книги вернувшихся из лагерей Смелякова, Заболоцкого, реабилитированных Павла Васильева и Бориса Корнилова, - я думал, что их сразу раскупят, а они лежали годами. Сейчас, конечно, тяжелее: спад интереса к поэзии во многом вызван экономическими причинами. Книги стоят довольно дорого - во всяком случае, для многих недоступны, а тем, у кого есть деньги, стихи не нужны. Да и тиражи очень маленькие.
- "Я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно" - поется в вашей знаменитой песне. Любовь к жизни получилась взаимной?
- Стихотворение написано в 1956 году, и многие критики связывали его появление с общественным подъемом, ХХ съездом. Мне, конечно, это и в голову не приходило. Наверное, долгие годы мою жизнь можно было считать счастливой. Но скоро 15 лет как нет моей жены, и взаимной любовь к жизни назвать, конечно, уже трудно...