Лет тридцать назад, еще в СССР, художник Сергей Краснов рассказывал мне, как они с коллегами, дурачась, рисовали с закрытыми глазами профиль Ленина. Рука шла сама, поскольку халтуры подобной было делано-переделано. Тот рассказ из серии анекдотов воспринимается сегодня, когда великая аббревиатура перестала существовать, как печальная метафора. А еще я подумала, что к книге Льва Данилкина «Ленин. Пантократор солнечных пылинок» очень бы подошла живописная работа того же Краснова, где абрис гор — это профиль вождя. О лауреате «Большой книги» 2017-го я вспомнила неспроста: с кем еще и говорить о тридцатилетии кончины СССР, как не с автором ленинской биографии — самой необычной, которую кто-либо когда-нибудь читал, и между тем самой правдивой?
— Понятно, будь Ильич жив буквально, а не «живее всех живых», страна была бы другой. Какой, как думаете? Что из средне- и позднесоветских обыкновений было бы тогда невозможно, а что из неслучившегося случилось бы обязательно?
(3).jpg)
Та самая картина Сергея Краснова, где абрис гор – это профиль вождя...
— Я не отношусь к биографам, которые уверяют, будто влезли в голову своего персонажа и настолько там освоились, что могут прогнозировать поступки своих «клиентов». Боюсь, это шарлатанство, потому что биограф — это биограф, а Ленин — это Ленин, и, если они карнавальным образом поменяются местами, получится не то что даже глупо, а просто тривиально. А Ленин не был тривиальным человеком.
Ну, наверное, я думаю, не совершился бы транзит власти от партии к спецслужбам — которым и была нужна так называемая перестройка плюс так называемые лихие девяностые — сформированный задним числом удобный псевдоисторический концепт. Не потому, что Ленин не пользовался услугами спецслужб, — пользовался. Но Ленин выстраивал систему балансов. И в последние годы своей жизни, осознав, во что превратилась ЧК, пытался реформировать эту организацию, создание которой в том виде, как все получилось, стало, видимо, главной ошибкой его политической жизни.
Я думаю, что его бы очень интересовал феномен «угнетаемых малых народов» — и он не давал бы их в обиду. Думаю, что распад СССР, который, конечно, не закончился в 1991-м, а продолжается прямо сейчас, с чудовищной кровью — с Украиной, с Арменией и Азербайджаном, с Абхазией, все эти байки про «нам еще повезло, что ничего такого не было», это просто пропаганда — идет, в общем, по сценарию той самой организации, которая дирижировала этим процессом. И из этого распада извлекается энергия, необходимая «новому дворянству» для обеспечения своих сословных привилегий. Ленину бы это не понравилось.
— Вы в одном интервью сказали, что Ленин становится опасен, его могут запретить как террориста, ведь в стране победила контрреволюция, бюрократия превратилась в эксплуататорский класс. А ей это надо — демонизировать Ильича? Ведь никакой армии новых ленинцев нет и не предвидится, да и не буди лиха, как народ говорит.
— Демонизация Ленина — это абсолютно объективный процесс. Если на вас летит астероид, то этот булыжник — ваш враг, потому что так он устроен, что летит в вашу сторону, вам на голову; если вы не попытаетесь сбить его на подлете, то вам крышка. Демонизируя Ленина, класс контрреволюционеров защищает свои интересы, потому что Ленин — проблема для них, они знают прекрасно, что сколько ни называй его «мумией» или «грибом», суть не изменится, он актуальная политическая фигура, чей зафиксированный в письменных работах опыт перехвата власти в условиях политического кризиса может быть чрезвычайно опасен для сегодняшних элит. Кто воспользуется «Лениным», откуда эта «армия» возьмется — да, я думаю, есть откуда рекрутировать. Может быть, прямо сейчас эти люди еще надеются на то, что все обойдется, может быть, навязываемый им культ государства, под которым подразумевается круг конкретных бенефициаров сегодняшнего положения дел, не вызывает у них противодействия: они сами по себе, мы сами по себе. А завтра утром наемным рабочим этого государства уже нечего будет терять. В начале 1917 года тоже в помине не было никакой армии ленинцев, Ленин сидел в цюрихской библиотеке. Просто любая вой-на, особенно неудачная, может обернуться кризисом, и тысячи людей вдруг раз — и осознают себя политическими субъектами. А если такому субъекту случайно попадается ленинское «Искусство восстания» или того же автора рассуждения про ситуации, когда следует желать собственному правительству поражения в войне? Уж конечно, его запретят, ни секунды не сомневаюсь.
— Казалось бы, никто в СССР не хотел его развалить, но мы же и не протестовали. А что на месте Горбачева сделал бы Ленин?
— У меня так и нет полного представления о том, насколько естественными были события второй половины 80-х. Я слышал разные версии — в том числе такие, согласно которым это был процесс, контролируемый и запущенный вовсе не с Запада, а изнутри. Единственное, что я понимаю, Горбачев мог сделать так, что все пошло бы по еще более страшному сценарию. Видимо, он все же неплохой человек, да и жена у него, кажется, была искренняя женщина.
Ленин, думаю, узнал бы о том, что произойдет, сильно раньше прочих. Не потому, что у него были профетические способности, нет, а как философ: рассчитал бы, в этом была его сила, он умел первым углядеть противоречия, которые обязательно проявятся так-то и так-то. В СССР действительно было множество объективных антагонизмов — между центром и окраинами, между партией и спецслужбами, между имперской инерцией и коммунистической идеологией. Я думаю, Ленин не был бы фетишистом СССР. Его интересовало не построение государства в границах бывшей советской империи, а удержание власти, позволяющей обеспечить справедливое распределение ресурсов на основе научного знания об устройстве общества. С СССР или без СССР, но Ленин бы не отдал власть, как Горбачев, ни при каких условиях, для него отдать власть — поражение. Но если сам конструкт СССР в какой-то исторический момент перестал соответствовать текущим политическим реалиям — и объективно препятствовал возможности продвинуться к социализму, Ленин изобрел бы другую политическую форму сотрудничества носителей групповых идентичностей. Границы — дело наживное, никогда не окончательное, они всегда двигались. В СССР могло быть и три республики, и 15, и 48.
— Как решить проблему неравенства? Лимонов в интервью Дудю сказал, что, мол, должно быть в стране братство, подлинное единство граждан. А какое у нас братство, когда одним за грош все, другим шиш? Что для начала нужно хотя бы отменить итоги приватизации, ваучерной и залоговой. «Норникель» продали за 10 млн, а он стоит 10 млрд! Но вот только все отобранное не нужно раздавать — все должно пойти в бюджет, не должно быть посредников нефти, газа, леса... Но разве это не те же буквально грабли, на которые наступил СССР?
— Я, честно говоря, с подозрением отношусь к предложению высказать свои идеи относительно того, как решить проблемы космического масштаба, потому что это звучит как приглашение брякнуть какую-то космическую же глупость. Единственное соображение на этот счет, которым я готов поделиться, касается предательства той статусной группы, которую раньше квалифицировали как «интеллигенция» и которая сейчас играет, под разными предлогами, на стороне «нового дворянства». Объясняя всем, кто соглашается их слушать, что сословное общество — это прогрессивно, что это просто «разумные люди», которые ведут «разумную рыночную политику», подразумевающую «естественную» социальную сепарацию. Ну да, разные права, ну да, курьерам и таксистам можно говорить «вези меня, мразь», и буквально, и с некоторой иронией, подразумевающей осознание объективности противоречия. Ну вот эта улыбка понимающе-покровительственная — она как раз и означает, что «носители культуры» участвуют в легитимации новых элит и самой ситуации вмененного неравенства. Это будет похуже, чем страсти Некрасова, над которыми сейчас принято глумиться, — как он рыдал над народными страданиями, а сам в карты потом резался. Он все же рыдал, а не лыбился, ему хоть неловко было, что он иногда ведет себя как сволочь.
— У нас был шанс 10 лет назад, когда случилась Болотная. Но даже если считать, что вышли 125 тысяч, то все равно маловато. Мне кажется, народу не нравились лидеры — Гудков, Рыжков, Удальцов, Немцов, Собчак... Может, все потому, что при всем их так называемом либерализме методы у них все те же, большевистские — только мы правы и плевали мы на всех прочих? А с другой стороны: можно ли в принципе действовать в политике как-то иначе?
— Во-первых, обсуждая такого рода исторические развилки, даже в прошлом, я бы исходил из того, что мы живем в полицейском государстве, где публичное обсуждение политических альтернатив криминализовано. Пример Белоруссии — вот, кстати, еще один живой фрагмент СССР, настораживающий даже самых ностальгирующих по этой конструкции, — поучителен. Во-вторых, что-то мне кажется, что границы возможного каждый сам должен для себя определять. У людей есть это особое чутье момента: когда можно, когда нужно, когда нельзя никак.
Чтобы понять, как у некоторых людей в голове возникает эта «вертикальная тяга», как обычный человек оказывается политической фигурой, а затем снова растворяется в массе, я бы рекомендовал читать книгу Георгия Дерлугьяна «Адепт Бурдье на Кавказе». Это блистательная биография реального человека, эталон жанра — и, кстати, лучшая книга о распаде СССР из тех, что я знаю. Там очень здорово описан опыт революционного действия дилетантов в уникальных исторических условиях.
— Где они, эти личности, у которых роль в истории? Почему не появляются ни из народа, ни из элит, ассоциирующих себя с дворянами? Где они, новые Марксы, Ленины, Рузвельты, Ганди? Ленин, помнится, учил нас, что для всего нужна общественная потребность, — выходит, нет в мире спроса на нравственных авторитетов. Почему? Всю человеческую историю они были нужны, а теперь вдруг нет — что с нами не так?
— Мне кажется, это декадентское, трагическое сознание — ах, больше уже никогда не будет, как прежде, — не исторично. Нет никаких пустых, застойных, никчемных, «темных» периодов — интенсивность исторического времени всегда более-менее стабильна. Всегда историю делают массы, всегда мир движется вперед противоречиями, которые обостряются в кризис, хоть ты тресни. Оно, может, даже и к лучшему, что мы пока не можем увидеть этих самых «личностей», незачем им светиться. Кто мог предположить в феврале 1917-го, что в ноябре страной будет руководить эмигрант из цюрихской библиотеки? А он приехал — и оказался в Смольном, и прекрасно, что никто его по дороге тем осенним вечером не узнал.
— Александр Зиновьев в «Русской трагедии», книге 1999 года, писал: «Народ доживает свой век в состоянии глубочайшей депрессии. И ужас этого состояния многократно усилился от сознания того, что нас насильственно толкнули на самоубийство, умело направив на этот путь. И мы не устояли, поддались этому трагическому соблазну. К привычным коммунистическим благам, которые считали само собой разумеющимися, мы хотели присоединить блага западные. А они-то — для избранных...»
И это он написал еще до зари тотальной цифровизации и смутных вызовов искусственного интеллекта, которые, если все пойдет как идет, тем же избранным и будут служить. «Мозги» уезжают, и на этом фоне «эффективные менеджеры» робко заговорили о «служебном человеке», который живет без затей и звезд с неба не хватает. Обслуживает «трубу», охраняет чужое добро, открывает шлагбаум... Давайте встанем на плечи гигантов и спросим себя: а дальше-то что?
— Ну что теперь — вечно оплакивать эти руины, сколько можно эти слезы размазывать. Все когда-нибудь кончается — и бывают затеи, которые просто умирают от потери крови, которой, ну правда ведь, столько вытекло. Попробовали — ага, работает, но быстро изнашивается и очень дорого в эксплуатации — значит, пора выдумывать новую модель, модернизировать, а не исступленно мечтать о восстановлении. Лет двадцать назад у меня вызывало некоторую меланхолию осознание, что мир-2084, показанный в «Гостье из будущего», — это про моих ровесников фильм — никогда не осуществится. А сейчас завет-рилось, очерствело: не судьба так не судьба. А потом, я понимаю, что вся эта «ностальгия по СССР» — она тоже инструмент манипуляции, которым пропаганда активно пользуется, и я в этом смысле идеальный, по возрасту, ее объект. Ну и тем больше поводов не покупаться на это. Надо жить дальше.
Дальше, я полагаю, — крепостное право. Которое, конечно, будет называться другим юридическим термином — и которое увяжут с необходимостью противостоять террористическим угрозам, обес-печивать должный уровень прозрачности коммуникаций и все такое. Но по сути, все эти возрастающие ограничения — это именно очередная волна закрепощения низших сословий. «Крепостное право» только звучит шокирующе или нелепо, но на самом деле все это уже существует, просто в форме, которая, как раз по глупости, многим кажется приемлемой. Типа труда так называемых гастарбайтеров, которые якобы сами выбрали такой способ заработка, хотя на самом деле их принудили к этому, не позволив получить образование, лишив возможности найти работу у себя в стране и т. д. Если кто-то думает, что остальных это не касается, что это только «они», а «мы»-то уж тут точно ни при чем, то это иллюзия. Крестьяне, которые надеялись в России в начале и середине XVII века на царя из новой династии, тоже не могли себе вообразить, что их ждет новое, более жесткое закрепощение, они полагали наверняка, что теперь, когда Смута закончилась, все будет только лучше. Черта с два! И ровно вот так оно все в жизни и бывает.
— Ленин считал, что государство постепенно должно отмереть. У нас же оно становится все более жестким: человека могут посадить за пост в Сети, за иную точку зрения...
— Контрреволюционное государство — это машина насилия, которая обеспечивает гегемонию привилегированного класса и подавляет другие. Все остальные функции, которые эта машина выполняет, второстепенные. Зачем же оно будет стремиться отмирать? Если оно отомрет, некому будет обеспечивать привилегии высшему сословию.
— Цифры от ВЦИОМа: 1% россиян связывают СССР с ГУЛАГом, 5% — с дефицитом. Остальные — с верой в будущее, стабильностью. Но! Каждый пятый не может расшифровать аббревиатуру СССР. Так что, провалился наш самый грандиозный проект? Или возродится он, как птица Феникс?
— Любое прошлое для текущей власти, для победителей — объект манипуляций. Особенно в государстве такого типа, которое функцио-нирует здесь. Архивы открыты наполовину, прошлое крайне непрозрачно — поэтому любые официальные нарративы, касающиеся того, что здесь происходило после 1917 года, заведомо ангажированы. И те 80%, кто могут расшифровать аббревиатуру СССР, тоже видят только часть картины. Поэтому не знаю даже, кто в лучшем положении — ничего не знающие или знающие нечто частично. В любом случае идеологическая гегемония контрреволюционного класса — данность, да и странно было бы, если бы победители в классовой войне не пытались монополизировать прошлое.
Я думаю, тут важнее инерция географии. Вот есть пространство от Карпат до Владивостока, которое, кто бы его ни населял, какими бы ни были текущие политические предпочтения этих людей, обречено на общую историческую судьбу. Не отгородишься, потому что от соседей нет непреодолимых препятствий естественных, — и то одним, то другим фрагментам этого пространства приходится становиться добычей кого-то, кто сильнее, кто больше склонен к экспансии. Честно говоря, никакого восторга сейчас эта географическая судьба — то есть связанная с характером территории структурная закономерность, определяющая контуры будущего, у меня не вызывает. Ленин, кстати, пытался из этой исторической колеи выскочить.
