Некоторые братья-художники из-за его приверженности этой теме считают Парошина коренным москвичом, а он, как ни странно, из лимитчиков. Из тех самых, которые в глухое застойное время правдами и неправдами стремились зацепиться в Москве, заведомо согласные на самую черную работу. Сибиряк Парошин приехал в столицу не ради бытовых удобств и не во имя колбасного изобилия, а... Одиннадцать лет он подметал московские бульвары, шуровал в котельной, малевал наглядную агитацию в трамвайном депо - и все ради тех светлых часов, когда, смыв рабочую грязь и копоть, можно будет сбегать в Третьяковку. Или заявиться в гости к друзьям-художникам и до утра проговорить об искусстве. Или, захватив этюдник, отправиться в путешествие по московским улочкам-переулочкам в надежде найти сюжет для новой картины.
Какими только влияниями не переболел Владимир в те далекие годы, когда мучительно искал себя, свою интонацию в творчестве. То манил обманчивой простотой Левитан, то завораживал загадочной многослойностью Врубель, то в нарисованных Владимиром портретах вдруг проступали голубовато-льдистые глаза модильяневских моделей. Парошин признается мне, что в те годы опасался впасть в бесплодное подражательство, в бледный копиизм. Художник изрезал, закрасил десятки холстов, которые в какой-то момент показались чужими, заимствованными, похожими на где-то виденное.
Владимир всегда был "отдельным" человеком - он избегал групповых тусовок, не хотел примыкать к сложившимся живописным школам. Обрести самого себя, понять свою внутреннюю суть помогла творческая интуиция. Помог художественный дар - тот, что от Бога, а не от "школы" (помните, у поэта Владимира Соколова: "Нет школ никаких. Только совесть, да кем-то завещанный дар"). Помогла, наконец, Москва. Город, который он чистил, мел, обогревал, чтобы навсегда полюбить его трогательной, нежной, ответственной и ответной любовью.
- Ногами я, пожалуй, Москву очень хорошо знаю, - говорит Владимир, тут же с улыбкой добавляя, что он не краевед, не топограф и память на цифры, имена, названия у него слабая. Другое дело - память зрительная, ассоциативная. - Несут меня ноги, к примеру, по Трубной улице, и я уже наперед знаю и чую: вот за этим поворотом будет арочка, а там - такой покосившийся домик, а там - остатки балюстрады...
В пределах Садового кольца Парошин исходил, излазил, исследовал все старые дворики - и не по одному десятку раз. Сначала, что называется, расписывался, тренировал на натуре руку и глаз. А в какой-то момент во всех этих кривых улочках, выщербленных лесенках, ветхих заборчиках ему открылась потаенная внутренняя гармония. Самодостаточная красота. И трогательное, щемящее обаяние города, который на глазах становится иным.
Нет, Владимир ничего не имеет против неонового пиршества вывесок и блеска витрин на Тверской. Его даже не особо раздражает эстетика "новорусских" особняков, которые вылезают тут и там, как грибы после дождичка. Он с уважением относится к творчеству коллег, которые охотно рисуют современную, преображенную столицу. Но лично ему ближе и роднее те крохотные островки старой, стремительно убывающей Москвы, что еще сохранились на Сретенке, Солянке, Таганке, Волхонке, Остоженке, Знаменке, Маросейке, Рождественке, Петровке...
И потому, взяв неизменный термос с горячим чаем, он почти каждый день отправляется на поиски московской старины, стремясь запечатлеть для себя и для потомков ее старомодно-прекрасный и, увы, уходящий лик. Уже не раз бывало: нарисует он трогательный в своей ветхозаветности дворик с сумеречной аркой, прижившейся стайкой голубей, девочками-подростками, прыгающими через скакалку, а через год-другой на этом месте вырастает сверкающий стеклом и бетоном безликий офис или просто образуется груда мусора и битых кирпичей...
Парошин не публицист, не воитель, он не пишет гневных инвектив в столичные инстанции по поводу порушенного памятника культуры - это не его профиль. Он просто день за днем рисует картины, трепетно, нежно, любовно воспроизводя на них милые сердцу уголки старого города. Поэтому при всей своей несомненной поэтичности, образности, философичности его работы со временем приобретают еще и силу настоящего документа. Глядя на его картины, можно вспомнить, какой еще недавно была та старая, любимая нами Москва, которой уже нет нигде, кроме как в сердце и глубинах нашей памяти...
Думается, именно эта пронзительно-ностальгическая интонация притягивает к творчеству Парошина внимание коренных москвичей, которые узнают на картинах дворы своего детства. Для любителей живописи из провинции его полотна приближают, по-своему очеловечивают нашу стремительную и шумную столицу. А коллекционеры из Франции, Германии, Японии, Соединенных Штатов, Швеции видят в его таких, казалось бы, камерных работах поэтичный образ России, ее сокровенную суть.
P.S. Вернисаж известного московского художника Владимира Парошина открывает сезон выставок, которые станут в редакции "Труда" постоянными. На очереди - экспозиции известных российских живописцев, графиков, фотографов, дизайнеров.
14:33
Форум юных талантов
