ПРИШВИН И РОЗАНОВ

Главная Жизнь 01:01 20 Июня 2002 189

ПРИШВИН И РОЗАНОВ

В издательстве "Молодая гвардия" готовится к печати книга известного прозаика Алексея Варламова "Пришвин". Выйдет она в популярной серии "Жизнь замечательных людей". Отрывок из книги мы предлагаем вниманию читателей.

Варламов Алексей

Напечатать

Сегодня, когда многие из нас вспоминают дореволюционную Россию с очень теплым чувством и старая гимназия грезится едва ли не лучшей моделью школьного образования, а иные школы называются чаще всего без всяких на то оснований гимназиями, удивительной кажется одна вещь: в русской литературе рубежа веков гимназия предстает местом скорее угрюмым, нежели радостным. Елецкая гимназия, где в одно время столкнулись - вот и как после этого не верить в неслучайность всего на свете происходящего - по меньшей мере три личности мирового уровня - Розанов, Бунин и Пришвин, а еще несколькими годами позднее учился в ней будущий величайший русский богослов XX века С.Н. Булгаков, по воспоминаниям и рассказам первых троих, была местом довольно мрачным.
Во всяком случае Розанов свое учительство ненавидел и - как только это стало возможно - с превеликой радостью его оставил, Бунин гимназию очень рано бросил и занялся домашним самообразованием, а Пришвин был из нее исключен, причем из-за конфликта с Розановым. Но прежде чем Пришвина исключить, Розанов его от исключения и спас.
"Мое первое столкновение с ним было в 1883 году. Я, как многие гимназисты того времени, пытаюсь убежать от латыни в "Азию". На лодке по Сосне я удираю в неведомую страну и, конечно, имею судьбу всех убегающих: знаменитый в то время становой, удалой истребитель конокрадов Н.П. Крупкин ловит меня верст за 30 от Ельца. Насмешкам гимназистов нет конца: "Поехал в Азию, приехал в гимназию". Всех этих балбесов, издевающихся над моей мечтой, помню, сразу унял Розанов: он заявил и учителям и ученикам, что побег этот не простая глупость, напротив, показывает признаки особой высшей жизни в душе мальчика. Я сохранил навсегда благодарность к Розанову за его смелую по тому времени необыкновенную защиту".
Благодарность благодарностью, но образ Василия Васильевича в автобиографическом романе "Кащеева цепь" скорее неприятен, тенденциозен и этим отличается от более сложных и неоднозначных многочисленных дневниковых записей, относящихся к Розанову.
В "Кащеевой цепи" именно этот странный человек, которого ученики не любили за сухость, строгость и придирчивость, обращает на Курымушку внимание, выделяет его из гимназической массы, ставит "пятерку" за "пятеркой" и на одном из уроков фактически подстрекает ученика к невероятному авантюрному действу - совершить побег.
Итак, трое отроков готовят побег. Один бежит от неразделенной любви, другой по бунтарской натуре, а третий - от латыни, полицейских порядков и обязательного Закона Божия, по которому непременно надо иметь "пятерку". Любимая книга его - "Всадник без головы", и вся эта ситуация напоминает чеховских мальчиков. Только если у Антона Павловича заговор раскрывается и пресекается, не успев осуществиться и повлечь за собой неприятные последствия, то в "Кащеевой цепи" побег наполовину удается. Но только наполовину: через день полиция настигла беглецов.
"Они прибыли в гимназию как раз во время большой перемены в сопровождении пристава, и я видел, как их вели по парадной лестнице на второй этаж, где находилась приемная комната директора гимназии Николая Александровича Закса. Третьеклассники шли с понурыми головами и хмурыми лицами, а второклассник Пришвин заливался горькими слезами", - лаконично повествует об этом событии учащийся той же гимназии Д.И. Нацкий. А один из участников побега Константин Голофеев в своих показаниях заявил: "Первая мысль о путешествии была подана Пришвиным, которому сообщил о ней проживавший с ним летом кадет Хрущов, а Пришвин передал об этом Чертову, а затем мне. Устроил же побег Чертов".
Всего этого - как пришвинские мальчики раскаивались и друг друга "сдавали", как позорно плакал один из них, в романе нет, и ничто не бросает тень на гордый бунтарских дух маленьких гимназистов. Но самое поразительное даже не это. Пришвин неоднократно и в дневнике, и в письмах настаивал на том, что в той драматической ситуации именно Розанов поддержал его, заступился и спас от отчисления.
Во всей этой замечательной истории есть лишь одна фактическая неточность. Побег в Азию состоялся в 1885 году, а Василий Васильевич Розанов перевелся из Брянска в Елец в 1887 году, то есть два года спустя после Мишиного бегства, и таким образом вся первая часть пришвинско-розановской гимназической истории с заступничеством учителя за ученика, подстрекательством к бегству и пророчеством о его необыкновенном будущем, кочующая из одной книги о Пришвине в другую, является чистейшей воды мистификацией, автором которой и выступил сам Михаил Михайлович.
Зато вторая оказалась чистой правдой. Именно Розанов приложил руку к тому, чтобы исключить неприятного ему подростка из гимназии. В докладной записке на имя директора гимназии Василий Васильевич писал: "Честь имею доложить Вашему Превосходительству о следующем факте, случившемся на 5-м уроке 18 марта в IV классе вверенной Вам гимназии: ученик сего класса ПРИШВИН Михаил, ответив урок по географии и получив за него неудовлетворительный балл, занял свое место за ученическим столом и обратился ко мне с угрожающими словами, смысл которых был тот, что если из-за географии он не перейдет в следующий класс, то продолжать учиться он не станет, а выйдя из гимназии, расквитается со мною".
А в письме к Страхову добавил: "Я сегодня после уроков купил трость ввиду вероятной необходимости защищаться от юного барича".
Трость не потребовалась, а вот ученика гимназический совет исключил. Причем не просто исключил, но с волчьим билетом, без права поступления в другие учебные заведения этого типа и таким образом поставил крест на пришвинской судьбе и на долгие годы поселил в нем чувство неуверенности в себе.
Мог ли Розанов поступить иначе? Должен же был он, умный, глубокий и проницательный человек, понимать, какую ужасную вещь совершает по отношению к задиристому и явно незаурядному мальчику, тем более что и сам Василий Васильевич, по собственному признанию, в гимназические годы "всегда был "коноводом" (против начальства, учителей, особенно против директора), и сам плохо учился, и сам оставался на второй год, и самого его, маленького, терроризировал директор симбирской гимназии. Догадывался ли, какого опасного свидетеля своих изломанных провинциальных лет выращивает и как отольется ему этот поступок в глазах читающей России через много лет?
В 1922 году Пришвин писал об этом эпизоде: "Нанес он мне этим исключением рану такую, что носил я ее не зажитой и не зашитой до тех пор, пока Василий Васильевич, прочитав мою одну книгу, признал во мне талант и при многих свидетелях каялся и просил у меня прощения. ("Впрочем, - сказал, - это Вам, голубчик Пришвин, на пользу пошло").
Только вот с пользой не все так просто... Пришвин принадлежал к той породе людей, кто исключительно тяжело переживает душевные скорби, и рана оставила след в его душе на всю жизнь.
Встретились двое участников провинциальной драмы времен царствования императора Александра Третьего только много лет спустя в столице империи на заседании Религиозно-философского общества, и Пришвин сполна познал вкус победы.
"Встретились два господина, одному 54 года, другому 36, два писателя, один в славе, сходящий, другой робко начинающий. 20 лет тому назад один сидел на кафедре учителя географии, другой стоял возле доски и не хотел отвечать урока... Мой фантастический полет... Я говорил три часа подряд. Меня слушали, переспрашивали... Когда я сказал о том, сколько потеряло человечество, меняя кочевой образ жизни на оседлый, Розанов сказал: это Ницше, Ницше...
Он дарит мне свою книгу с трогательной надписью. Завет... Если бы дети были здесь... Какое воспитательное значение это имеет... Меня зовут на обед...
Так заканчивался мой петербургский роман с Розановым... В результате у меня книга с надписью: "С большим уважением "на память о Ельце и Петербурге". А когда-то он же сказал: из него все равно ничего не выйдет! И как и сколько времени болела эта фраза в душе... Умер тот человек... Умер и я со всей остротой болей... Поправляюсь, выздоравливаю, путь виднее, все уравновешеннее... Но почему же жаль этих безумных болей... Выздоравливаешь и тупеешь".
Еще больше, чем этот странный финал, поражает другое: "Так закончился мой петербургский роман". Как же так? Почему закончился? Неужели им не о чем было больше говорить? Ведь и с Мережковским, и с Блоком, и с Ремизовым, и с Ивановым-Разумником, и с Волошиным, и с Горьким Пришвина связывали достаточное хорошие личные отношения, велась переписка, были встречи, а с Розановым, с которым, казалось бы, сам Бог велел ему дружить, ничего не вышло. Ни великой дружбы, ни просто личных отношений, ни писем, а ведь они жили в одном городе, состояли в одном обществе, имели общие интересы - религия, пол, семья, сектантство - и вопрос, почему так произошло, занимал Пришвина до самых его последних дней.
В 1946 году, когда никто уже в Советском Союзе Розанова давно не вспоминал, Пришвин вопрошал в дневнике: "Почему Розанов, А. Толстой сторонились меня: они понимали, что я в себе человек и особенный, им не хотелось "возиться" со мной именно потому, что я не просто живу, а меня несет".
Преодолеть прошлые обиды не смогли ни тот, ни другой. Однако если следы присутствия Пришвина нигде в огромном розановском наследии не встречаются, а Розанов, принеся искренние или нет извинения за давнюю историю, предпочел выкинуть бывшего и так странно объявившегося в Петербурге ученика из головы и избегал с ним встречаться, оставив исключенному гимназисту на память об их возобновленном и быстро прерванном знакомстве весьма двусмысленно звучащий в свете прихотливых отношений двух литераторов завет держаться подальше от редакций (да и то, по иронии судьбы, самого автографа Розанова с этим бесспорно розановским напутствием нет, а сохранились только в последней библиотеке Михаила Михайловича книга Розанова "О понимании" с экслибрисом Пришвина и написанными его же рукой словами: "Завет Розанова мне: - Поближе к лесам, подальше от редакций"), то Пришвин не переставал думать о Розанове в самые разные периоды своей насыщенной жизни.
Василий Васильевич, сам того не подозревая, был пришвинским демоном. Он преследовал его всю жизнь и влиял на его творчество необыкновенно, как никто другой из декадентов и недекадентов. Ни Ремизов, ни Мережковский, ни Блок, ни Гамсун. Он переболел ими всеми, и только розановской болезнью был болен неизлечимо, хотя удивительным образом сумел ее в своей душе переиначить. С бывшим учителем, с первым крупным писателем и мыслителем, повстречавшимся на его пути. Пришвин спорил, его отрицал, им восхищался, считал себя его продолжателем и последователем - здесь была целая гамма разных оттенков и настроений и, как бы ни был он сильно им задет, всегда прекрасно и глубоко его чувствовал, сознательно или нет усваивая его стилистику и художественные приемы.
Роман был безответным, и это Пришвина мучило, но чем взрослее писатель становился, тем более снисходительным по отношению к Розанову делался - и тем сильнее ему следовал.
История взаимоотношений Пришвина с Розановым не закончилась со смертью Василия Васильевича. В двадцатые годы в Загорске Пришвин познакомился с младшей дочерью Розанова Татьяной Васильевной и пережил своеобразный духовный роман.
Именно ей читал он в 1927 году уже опубликованного "Курымушку" - первое звено "Кащеевой цепи".
Однако и здесь есть своя неясность. "29 марта. Татьяна Васильевна Розанова горячей душой, с огромным интересом в течение 4 часов слушала повести мои о Курымушке".
Но два дня спустя произошло неожиданное: "31 марта. Розанова вернула "Кащееву цепь", и было очень неприлично это: все-таки несомненно это жест, иначе она сама занесла бы книгу, жест очень тонкий вышел. В общем, мира с покойным Василием Васильевичем не происходит".
В конце шестидесятых годов между Валерией Дмитриевной Пришвиной и Татьяной Васильевной Розановой завязалась переписка и, хотя формальным поводом к ней послужила судьба того самого розановского письменного стола, который приобрел когда-то Пришвин, связана она была прежде всего именно с "Кащеевой цепью", и обеим корреспонденткам требовалось немалого мужества, чтобы коснуться этой темы".
Татьяна Васильевна Розанова писала В.Д. Пришвиной: "В.В. и М.М. - оба были друг перед другом виноваты, - это Вы верно написали. Я Вам честно говорю, что не читала этого, так как не хотела себя расстраивать, - бесполезно: расстройств и так много, об этом я говорила и М.М. при его жизни, и он меня верно понял". И в другом письме: "Очень хорошо Вы мне сообщили, что Михаил Михайлович уже в гимназии сознал, что и он виноват. Это делает ему большую честь. Я помню, что Михаил Михайлович мне говорил, что сожалеет, что описал Василия Васильевича в плохом виде, но я этой вещи не читала и ничего не могу сказать...".
Читала или не читала, действительно ли Пришвин сожалел о написанном и почему в таком случае не внес в роман, над которым работал до последнего дня, никаких изменений - как решить это новое противоречие в запутанной пришвинско-розановской истории, теперь уже не скажет точно никто. Видимо, все-таки что-то читала, и принять написанное об отце не смогла... И, видимо, Пришвин отказываться от романа не стал - "еже писах, писах..."
Чем крупнее и масштабнее писатели-современники, тем драматичнее складываются или не складываются между ними отношения, добавим мы. Но в истории литературы они все равно останутся рядом: "Розанов - послесловие русской литературы, я - бесплатное приложение. И все...".

Напечатать

Жизнь 00:03 / 08 Ноября 2024 14715

…И о погоде

11 ноября в Баку стартует климатический саммит ООН

Марина Крючкова

Труд

Последствия наводнения в Валенсии, Испания, 4 ноября 2024 г. Фото: globallookpress.com

«Природа сошла с ума!» — вздыхаем мы, наблюдая за нынешними погодными качелями, когда на смену самой дождливой в истории метеонаблюдений в Москве пятницы, 1 ноября, уже через два дня...