«Ноты — спящая красавица, а исполнитель — расколдовывающий ее принц», — любил приговаривать один мой добрый знакомый. Я бы добавил — настоящий исполнитель. Далеко не все, кто умеет бойко воспроизводить ноты, способны разбудить красавицу по имени музыка. Владимиру Спивакову это подвластно, что он вновь доказал в своих недавних записях с Национальным филармоническим оркестром России, им основанным и бессменно руководимым. Если до них я считал, что, кажется, знаю о популярных партитурах Чайковского все, то по прослушивании понял, насколько заблуждался. И получил новое свидетельство того, что великую музыку можно открывать бесконечно, если она оказывается в руках большого музыканта.
Речь о трех со вкусом оформленных компакт-дисках (лейбл Spivakov Sound), где объединены Четвертая, Пятая и Шестая симфонии Чайковского, а также его «Итальянское каприччио» и увертюра-фантазия «Ромео и Джульетта». Выбор сколь очевидный, столь и дерзкий. Музыканты даже шутят, что у Петра Ильича три симфонии — 4-я, 5-я и 6-я, настолько чаще они звучат, чем предыдущие. Но почему так? Спиваков полагает — и, вероятно, он прав, — что эта триада составляет единое целое, резко отличаясь от ранних опусов композитора. Чайковский сочинял эту музыку, что называется, «на разрыв аорты». Так ее Спиваков и исполняет.
Я спросил у Владимира Теодоровича — как он относится к известной версии о том, что Чайковский покончил жизнь самоубийством? Дирижер ответил, что при всех существующих на этот счет точках зрения для него несомненно: Чайковский хотел уйти из жизни, думал об этом. Поэтому его Шестую можно трактовать как реквием по самому себе. А что иное может означать цитата православного песнопения «Со святыми упокой» в первой части, роковой удар тамтама и постепенно останавливающийся пульс контрабасов в коде симфонии?..
Ответ, говорящий о музыкантском мышлении, ключевой особенностью которого является эмпатия. Причем такая, что направлена — это особенно важно — и на композитора, и на слушателя. В наш суматошный век многие даже одаренные дирижеры в основу интерпретаций кладут свои чисто эмоциональные впечатления от партитуры. На большее у них, увы, не хватает терпения и времени. Не таков Спиваков. Он тщательно анализирует партитуру, сопоставляет различные ее редакции — и то лишь начало работы. Дальше следует внимательное изучение композиторских писем, дневников, интервью, свидетельств современников. Углубление в музыковедческие исследования и разборы, оставленные великими дирижерами прошлого.
И этого Спивакову недостаточно. Он вживается в образ композитора, пытается понять и почувствовать, какая именно мысль и эмоция стоят за каждым «крещендо» или «диминуэндо», «аччелерандо» или ферматой. Для Спивакова это не просто указания на сдвиги в громкости звучания или в темпе, а приметы вспышек сознания, приступов фобий, погружения в бездны отчаяния и восхождения к вере и просветлению.
И, как весьма немногие в наше время серьезные интерпретаторы классики, Спиваков заботится о слушательском восприятии. Настолько, что эта подлинная демократичность подчас вызывает брезгливое недоумение наших, как я их называю, «снобов-в-коротких-штанишках». Их пониманию недоступна органика, с которой он без притворства любит и чувствует своего слушателя, не стыдясь идет ему навстречу.
И слушатели ему за это благодарны. Сколько раз в концертах Спивакова и его оркестра я видел, как они — и млад, и стар — сидели с увлажнившимися глазами. «Над вымыслом слезами обольюсь...» Эти слова поэта можно было бы поставить эпиграфом и к нынешним записям симфоний Чайковского.
Союзником в их воплощении нужно назвать в первую очередь Национальный филармонический оркестр России (НФОР), любовно выпестованный Спиваковым. Наблюдать за этим первоклассным ансамблем в процессе музицирования — дополнительное удовольствие, своего рода бесплатный бонус. Сколько энтузиазма, азарта, самоотдачи!
Специального упоминания заслуживают звукорежиссер Филипп Недель и звукоинженер Мартин Кистнер — подлинные виртуозы своего дела. С каким мастерством воспроизвели они не только пафосные и трагические эпизоды спиваковских интерпретаций, но и их воздушные, прозрачные (даже призрачные) моменты, когда оркестровая ткань — ноу-хау Спивакова — словно растворяется в пространстве!
Воспользуюсь случаем, чтобы сказать несколько слов и о другом комплекте дисков Спивакова с НФОР, не получившем, как мне кажется, должного отклика в российских СМИ. Это — собрание симфонических опусов «Шедевры русской музыки». Тут сочинения Мусоргского, Римского-Корсакова, Лядова, Скрябина и Стравинского, представляющие целую эпоху — от 1867-го до 1927 годов. Мы словно листаем маленькую энциклопедию шедевров, создателей которых объединяло высокое понимание искусства как служения.
Великий русско-американский хореограф Джордж Баланчин (Георгий Мелитонович Баланчивадзе), с которым мне посчастливилось в свое время сделать в Нью-Йорке книгу о Чайковском, говорил: «Чувство долга перед публикой — это русское, как у Льва Толстого, Достоевского. Настоящий русский писатель или музыкант ощущает, что он какую-то миссию выполняет». И добавлял: «Русская музыка не душевная, а духовная — большая разница». Вот эту разницу и помогают нам понять новые записи Владимира Спивакова.
