Баталии в профессиональном композиторском цехе редко выходят на широкую публику. Сталинские времена, когда не только Шостаковича — всю страну держали во вздрюченном состоянии, давно миновали. Но чтобы призрак «сумбура вместо музыки» замаячил перед сочинителем второй половины века? Такое надо было заслужить и навлечь. Альфред Шнитке — заслужил, навлек. Нездешними названиями вроде «Истории доктора Иоганна Фауста» или «Пер Гюнта», больше напоминавшими о традициях европейских романтиков, чем Мусоргского и Бородина. Подозрительным интересом к этим партитурам западных исполнителей. Дружбой с режиссерами различной степени опальности от Элема Климова до Юрия Любимова. Наконец самим именем — ну что за русский композитор Альфред Гарриевич Шнитке?
Он и не был русским. Хотя родился в старинном саратовском городе Покровске, правда, к тому моменту переименованном в Энгельс. Здесь, в существовавшей недолго Республике Немцев Поволжья, строили свою семью местная немка Мария Фогель и новопереселенец из Германии еврей Гарри Шнитке. Первым родным языком Альфреда и стал немецкий. Хотя семитская кровь тоже сыграла свою роль: с началом войны семью, в отличие от большинства населения республики, не отправили на восток — иногда и графа «еврей» в паспорте полезна. А в 1946–1948-м даже выпал шанс пожить в оккупированной Вене, куда Гарри Викторовича командировали военным переводчиком.
Закончил московское Музыкальное училище имени Октябрьской революции (сейчас — Московский государственный институт музыки имени Шнитке), Московскую консерваторию. Уже юным привлек к себе внимание: сам Дмитрий Кабалевский в ту пору брал под защиту дерзкого студента в своих статьях — именно из них я впервые вычитал имя Шнитке. Идиллия кончилась быстро. Исполнение Первой симфонии в Горьком в 1974 году местным оркестром под управлением москвича Геннадия Рождественского вызвало фурор и скандал. Не все в произведении выписано в нотах, что-то отдано импровизации исполнителей? А цитаты из великих классиков Бетховена, Чайковского, Гайдна соединены в какофоническую чересполосицу? Кощунство!
Именно в этот момент ваш корреспондент, а тогда начинающий музыковед Сергей Бирюков, только принятый на работу в аппарат Союза композиторов СССР, получил задание: доставить чудовище живым на заседание секретариата СК, чтобы в его присутствии убедиться во всех пороках сочинения и выслушать покаянный лепет автора.
Помню шок, когда вместо лощеного резидента иностранной разведки (как еще мог выглядеть сочинитель кощунственных партитур с фамилией Шнитке?) из черной союзовской «Волги» вышел... князь Мышкин, нет — булгаковский Га-Ноцри, нет, кто-то из моих вчерашних соучеников по консерватории, только что вдохнувший нездешней жизни на одном из западных конкурсов...
Началось прослушивание. Что-то увлекало, что-то возмущало — не только секретарей, но и меня, представителя планктона (разумеется, помалкивающего). Вопрос не в бровь, а в глаз: зачем эти полистилистика с алеаторикой (исполнительской импровизацией?) Моцарт, Бетховен, Чайковский, а также советский создатель теории симфонизма Асафьев без них обходились, а вы, Альфред Гарриевич, всех умнее? В таком ключе звучали отповеди классиков — Хренникова, Хачатуряна, того же Кабалевского. Но автора этот обстрел из крупного калибра ничуть не смутил. Затем, был ответ, что сегодняшний звуковой мир многолик, эклектичен, подобен броуновскому движению индивидуальных вкусов. Новый взрыв негодования: это на Западе эклектика, а у нас композиторы внимательно слушают народ, а народ — композиторов...
И все же 1976 год — не 1936-й. Сочинения Шнитке попадали в программы композиторских съездов, пленумов, фестивалей ,и все чаще — как их главная изюминка. Так, во время премьеры Второй симфонии на тексты латинской мессы Московскую консерваторию охраняла конная милиция. Это можно было сравнить с очередями на премьеры фильмов Тарковского, спектакли Любимова, концерты Высоцкого. Руководство СК терпело, хотя наверняка завидовало: на хренниковские премьеры конную милицию точно не вызывали. Зато бонзы знали: все, что ими пишется, послушно продвигается Бюро пропаганды советской музыки в филармонические планы и приносит доход, а Шнитке в этих планах и, значит, гонорарных ведомостях нет.
Но и Шнитке не был одиноким волком: дирижеры Геннадий Рождественский и его ученик Валерий Полянский, чуть позже альтист и дирижер Юрий Башмет, конечно же прославленный изгнанник Мстислав Ростропович — все это голоса поколения, которые не могли раствориться в хоре, в массовке. А можно ли представить себе «Агонию» Элема Климова без пронзительного, прекрасно-издевательского танго Шнитке? Или как убрать из «Экипажа» Александра Митты лирические, отчаянные, катастрофические мотивы композитора? А из «Сказки странствий» волшебную, словно из ажурных световых нитей сотканную музыку трогательной дружбы сироты и фантазера? А из «Маленьких трагедий» Михаила Швейцера — лукавое пение Лауры, безумный гимн Чуме и обжигающий лейтмотив творчества как высокой болезни, отметины судьбы, той всемирной пушкинской отзывчивости, чей дар и проклятие были знакомы и Шнитке... Так он вошел в круг народных любимцев — публика видела на экранах лица Жженова, Филатова, Миронова, Петренко, Ромашина, Фрейндлих, Броневого, Тараторкина, Юрского, Золотухина, Смоктуновского — и слышала в этот момент его музыку.
Он был несгибаем. Невеликий его поклонник Родион Щедрин рассказывало больном уже Шнитке: в его квартире — горы партитур от пола до потолка. Итог — четыре оперы, три балета, девять симфоний, 15 инструментальных концертов, множество камерных и хоровых опусов...В том числе шедевры, которые и сейчас властно хватают за сердце: Концерт для хора на стихи Нарекаци, «Стихи покаянные» на древнерусские тексты.
Однажды и мне довелось ощутить на себе мягкую силу этой натуры. В 1984-м на мой рабочий стол в СК легло письмо с обрадовавшей сперва подписью Шнитке. Но радость была недолгой — до чтения первых же строк. «Сергей Николаевич, я полагал Вас одним из немногих порядочных людей в этих стенах, но вижу, что ошибался. Вы вполне поддерживаете политику обоих Ваших шефов, союзного и республиканского (глав СК СССР и РСФСР Хренникова и Щедрина. — «Труд»), по отношению к тем, кто не следует их линии. В частности — к дирижеру Геннадию Рождественскому с его независимым музыкальным вкусом. На обсуждении концерта Геннадия Николаевича Вы позволили себе пренебрежительно отозваться о его исполнительском стиле, тем самым оскорбив лауреата Ленинской премии, члена Шведской королевской академии, народного артиста СССР, профессора Московской консерватории» (на этом длинный список регалий не прекращался. — «Труд»).
Много нового и интересного открылось мне тогда. Молодой и глупый, я не задумывался о трениях в музыкальных верхах. Они все были для меня небожителями, включая Рождественского. И речь-то шла лишь о том, что на какой-то дискуссии я позволил себе усомниться в уместности его словесных обращений к залу. Не знаменитых преамбул, а коротких комментариев по ходу исполнения, на мой тогдашний вкус (воспитанный академизмом советского филармонического уклада), разрушавших атмосферу концерта. Говоря попросту, я «сморозил». И ляп этот впоследствии многократно исчерпал статьями о Геннадии Николаевиче, интервью с ним...
Немедленно было написано ответное покаянное письмо. Не доверяя почте, я сам бросил его в почтовый ящик Альфреда на улице Дмитрия Ульянова. Убедившись, что честь друга защищена, Шнитке великодушно согласился встретиться — у него были какие-то дела в иностранной комиссии СК. Помню, я расспросил его о бывшей на слуху скандальной истории, когда после статьи известного дирижера Альгиса Жюрайтиса в «Правде» власти поломали их с Юрием Любимовым проект — вольный парафраз «Пиковой дамы» Чайковского в Париже. Но ведь Щедрину «Кармен-сюиту» по Бизе в конце концов разрешили? На что Шнитке грустно отвечал: что позволено Юпитеру...
На рубеже 90-х он уехал в Гамбург. И постепенно, шаг за шагом, уходил из этого мира, сражаемый чередой инсультов.
Только болезнью могу объяснить редкие случавшиеся с ним нравственные сбои, вроде оперы «Жизнь с идиотом» по Виктору Ерофееву. Если б эта пародия на Ленина (кстати, написанная с подсказки любителя скандалов Ростроповича) появилась не в 1992 году, а хотя бы 1982-м, в ее неприкрытой антисанитарности можно было б усмотреть хоть какую-то доблесть.
Его мироощущение отличалось тотальным трагизмом. Думаю, не только от этой гидропонной неукорененности всюду, куда ни податься. Важнее другое — он чувствовал, что застает последние годы большой музыки. В самом деле, после примерно 1990 года вы не вспомните ни одной значительной симфонии, сонаты, квартета... А то, что так называют современные сочинители, весьма далеко от классических образцов по форме и сути. Отчего так?
Позволю себе гипотезу. В культуре как фасаде нуждались старые времена. Немецкое княжество прибавляло в весе, если там работал Бах. Гордостью Австрии были Моцарт и Бетховен. Русские монархи считались с авторитетом Глинки, Чайковского, Римского-Корсакова. Сталин понимал государственное значение Шостаковича... Но правящим сегодняшним миром транснациональным корпорациям подобная декорация перестала быть нужна. Руководствуясь идеей «поглощай и властвуй», они поддерживают не столько авторов симфоний и романов, сколько изобретателей новых средств войны и убийства.
Возможно, это и более чем гипотеза. Подтверждение того слышится мне в разных произведениях Шнитке. Да хоть в симфонической увертюре «(Не) сон в летнюю ночь» 1985 года. Начинаясь как сладкий менуэтик, музыка постепенно насыщается лязгающим металлом и превращается в агрессивный, давящий все на своем пути марш...
Быть похороненным он все-таки захотел в России. Католик по крещению, отпет в православном храме Ивана Воина у знаменитого духовника русской интеллигенции отца Николая Ведерникова. Покоится на Новодевичьем. Русский композитор без капли русской крови.
P.S. В нашей стране нет человека, который не знал бы вот этой шнитковской партитуры. Помните? В финале «Белорусского вокзала» ночную тишину пугающе и весело, как внезапный гром салюта, опрокидывает надрывный духовой марш на мотив окуджавской «Нам нужна одна Победа». С тех пор без этой аранжировки Альфреда Шнитке не обходится ни один парад на Красной площади.
