Я сам не умею петь, нет ни слуха, ни голоса, но и то что-то там напеваю время от времени, какие-то отрывки любимых мелодий, непонятно почему, впрочем, любимых. Казалось бы, для песни нет никаких разумных оснований. Кроме одного: есть географически неосвоенные, белые пятна существования - их и покрывает собой песня.
В этом, безусловно, есть что-то архаическое, если не сказать пещерное. Вроде бы такой жесткий по своей логике народ, как французы, не должен был бы петь, а все равно на свадьбах где-то в провинции с красными от красного вина носами поют. И немцы, конечно, поют, со своей жестокой сентиментальностью, и итальянцы, известное дело, и африканцы, я сам слышал, в деревнях все время напевают себе под нос, и американцы тоже, позабыв на минуту, что надо делать деньги, поют.
Откуда это берется? И не лучшее ли это доказательство того, что человек больше, шире заявленной и проявленной своей сущности, раз он с готовностью превращается в старый радиоприемник на лампах и начинает что-то из себя вещать в песенном виде?
Песня, какой бы она ни была, религиозна. Она нас связывает с другими мирами, непонятно какими, и в каждой песне, даже если она про Ленина, есть тоска, мука по утраченной цельности, как будто наша душа рассталась со своей половиной и ищет ее, хочет к ней снова прилепиться, но не получается. Но и в счастливый момент жизни, когда, казалось бы, все получилось и жизнь удалась, песня нужна не меньше, чем в тоске, а значит, она еще и благодарность.
Но этот молитвенный строй души, ищущий своего отражения в песне, - те самые старухи с русского Севера, которые этот строй души выражают самым бескорыстным и неискусственным образом, - давно уже отодвинут в сторону, и песня из вертикальной линии, из бесхитростного порыва превращается в горизонтальный уклад всяких мелких манипуляций, становится дешевой приправой для развлечения.
Песня, охватив собой тело, превращается в танец. Теперь это выглядит слишком потребительски, и начинаются, с точки зрения консервативного, "деревенского" сознания, какие-то уродливые телодвижения, и возникают недоразумения: зачем нашу песню обижают, зачем вместо того, чтобы петь про Волгу и Стеньку Разина, поют какую-то обстриженную галиматью, и почему так песня выродилась: из исповеди, молитвы, заклинания превратилась в парад глупости?
Каждое время "достает" человека по-своему, и песне не прикажешь быть такой, какой она была вчера. Песне вообще ничего не надо приказывать. А все эти бесконечные крики о страсти и любви, уложенные в каноны попсовых технологий, повсеместно унифицированы и глобализированы. У нас теперь инфляция песен по радио. Что ни включи, то песня. И если раньше она помогала строить, то теперь она призвана помогать любить, хотя кажется порой, что в жизни ничего больше не осталось, кроме как самовыражаться.
Мы поем о том, кто мы есть, и общий смысл наших песен заключается в том, что нас мало любят, а мы хотим, чтобы нас больше любили, а нас любить особенно не за что. Общий смысл песен - дай. Не возьми, а дай. Раньше песня была о "возьми": возьми меня, государство, я буду твоим слугой, буду водить самолеты и ездить на тракторе, и государство эксплуатировало этот порыв самым дьявольским образом, или - возьми меня, любимая, я тебе подарю все, что хочешь.
А теперь песня стала требованием "дай". Мне недодали, меня обманули, меня травмировали, дайте мне больше, не мешайте мне жить, я вам покажу, какой я крутой и бодрый. Дай, дай, дай.
А если не дать, будет обида, будет в лучшем случае ирония, эпатаж, а в худшем - месть. Я вам за все отомщу.
Страсти остались, но они переместились.
В хорошей песне слова ведут себя странным образом: они проплывают над смыслом, как гуси над землей. Смысл песни мерещится, и слова в ней не то чтобы бесплатное приложение, а непонятно откуда берущаяся вторая реальность. Если в словах есть окончательная логика, песня, скорее всего, не получилась. Эта безумная потеря логики есть и в лучших современных песнях. Ирония лишь в том, что дурные песни с неменьшим успехом свидетельствуют об энтропии наших душ, и непонятно, на кого обижаться.
Наверно, когда-нибудь разберемся.