«Голос последнего советского поколения» и автор знаменитого афоризма «Как хорошо мы плохо жили» не только до полувекового юбилея на дожил — до лермонтовских 27 не дотянул: повесился в 26 лет, повторив самоубийственную судьбу многих больших русских поэтов — Есенина, Маяковского, Цветаевой...
Один из друзей Рыжего сказал о нем: «Он был свой среди чужих, чужой среди своих». Отец — профессор, доктор геолого-минералогических наук, мама — врач-эпидемиолог, в доме — книги от пола до потолка. А во дворе — криминальный «Вторчермет», пацаны, выпивка, концентрированный дух лихих девяностых. Вот и Борис пил, скандалил, дрался, эпатировал, лечился. «Школа была совершенно ужасная, там резали друг друга, выигрывали в карты какие-то бешеные суммы и проч.», — вспоминал он. Но признавался, что любил этих людей. И в своей предсмертной записке написал: «Я всех любил, без дураков...»
Во всем этом было много и правды, и позы. Впрочем, у поэтов они часто не живут отдельно.
Его первая журнальная публикация вышла в 1993-м в «Уральском следопыте». Потом стихи Бориса Рыжего публиковались в «толстых» журналах — «Звезда», «Знамя», «Урал», альманахе Urbi, переводились на английский, итальянский, немецкий. Резкие строки его передавали характер слома времен, прорываясь между Сциллой и Харибдой масскульта и высокой интеллектуальной литературы. И вовсе неслучайно Рыжего, при всех его сакрально-дворовых мотивах, поставили в ряд с главными русскими поэтами последних двух веков.
Он стал лауреатом важных литературных премий, его заметили и отметили большие поэты, тепло встретили на литературном фестивале в Роттердаме. Мимо судьбы и творчества свердловского «озорного гуляки» трудно было пройти. За ним тянется шлейф из спектаклей, перформансов, исследований и диссертаций. Одной из громких театральных работ стал выпущенный в 2010-м «Мастерской Петра Фоменко» спектакль «Рыжий», где стихи поэта звучали в музыкальном оформлении Сергея Никитина. А к нынешнему 50-летию со дня рождения Бориса режиссер Семен Серзин снял фильм «Рыжий» с Евгением Алехиным в главной роли. Однако ленте отказали в выдаче прокатного удостоверения, отменив показы в Москве, Санкт-Петербурге, Екатеринбурге и Новосибирске. Внятных причин никто не называет, но ясно одно... Рыжему по-прежнему трудно втиснуться в правила «солидного общества», а сам он и его стихи — не ко времени. В России так часто бывает с хорошими поэтами.
Но стихи его никуда не делись, они живы и проживут еще долго. Так тоже бывает.
***
Я в детстве думал: вырасту большим —
и страх и боль развеются как дым.
И я увижу важные причины,
когда он станет тоньше паутины.
Я в детстве думал: вырастет со мной
и поумнеет мир мой дорогой.
И ангелы, рассевшись полукругом,
поговорят со мною и друг с другом.
Сто лет прошло. И я смотрю в окно.
Там нищий пьет осеннее вино,
что отливает безобразным блеском.
...А говорить мне не о чем и не с кем.
1996
***
В те баснословные года
нам пиво воздух заменяло,
оно, как воздух, исчезало,
но появлялось иногда.
За магазином ввечеру
стояли, тихо говорили.
Как хорошо мы плохо жили,
прикуривали на ветру.
И, не лишенная прикрас,
хотя и сотканная грубо,
жизнь отгораживалась тупо
рядами ящиков от нас.
И только небо, может быть,
глядело пристально и нежно
на относившихся небрежно
к прекрасному глаголу ЖИТЬ.
1997
***
Зависло солнце над заводами,
и стали черными березы.
...Я жил тут, пользуясь свободами
на смерть, на осень и на слезы.
Спецухи, тюрьмы, общежития,
хрущевки красные, бараки,
сплошные случаи, события,
убийства, хулиганства, драки.
Пройдут по ребрам арматурою
и, выйдя из реанимаций,
до самой смерти ходят хмурые
и водку пьют в тени акаций.
Какие люди, боже праведный,
сидят на корточках в подъезде -
нет ничего на свете правильней
их пониманья дружбы, чести.
И горько в сквере облетающем
услышать вдруг скороговорку:
«Серегу-жилу со товарищи
убили в Туле, на разборке...»
1997
***
Приобретут всеевропейский лоск
Слова трансазиатского поэта,
Я позабуду сказочный Свердловск
И школьный двор в районе Вторчермета.
Но где бы мне ни выпало остыть,
В Париже знойном, Лондоне промозглом,
Мой жалкий прах советую зарыть
На безымянном кладбище свердловском.
Не в плане не лишенной красоты,
Но вычурной и артистичной позы,
А потому что там мои кенты,
Их профили на мраморе и розы.
На купоросных голубых снегах,
Закончившие ШРМ на тройки,
Они споткнулись с медью в черепах,
Как первые солдаты перестройки.
Пусть Вторчермет гудит своей трубой,
Пластполимер пускай свистит протяжно.
А женщина, что не была со мной,
Альбом откроет и закурит важно.
Она откроет голубой альбом,
Где лица наши будущим согреты,
Где живы мы, в альбоме голубом,
Земная шваль: бандиты и поэты.
1998
***
Прежде чем на тракторе разбиться,
застрелиться, утонуть в реке,
приходил лесник опохмелиться,
приносил мне вишни в кулаке.
С рюмкой спирта мама выходила,
менее красива, чем во сне.
Снова уходила, вишню мыла
и на блюдце приносила мне.
Патронташ повесив в коридоре,
привозил отец издалека
с камышами синие озера,
белые в озерах облака.
Потому что все меня любили,
дерева молчали до утра.
«Девочке медведя подарили», -
перед сном читала мне сестра.
Мальчику полнеба подарили,
сумрак елей, золото берез.
На заре гагару подстрелили.
И лесник три вишенки принес.
Было много утреннего света,
с крыши в руки падала вода,
это было осенью, а лето
я не вспоминаю никогда.
1999
Московский дым
Тяжела французская голова:
помирать совсем или есть коней?
...Ты пришел, увидел — горит Москва,
и твоя победа сгорает в ней.
Будешь ты еще одинок и стар
и пожалуешься голубым волнам:
— Ведь дотла сгорела: Каков пожар!..
А зачем горела — не ясно нам.
Разве б мы посмели спалить Париж -
наши башни, парки, дворцы, дома?
Отвечай, волна, — почему молчишь?
Хоть не слаб умом — не достать ума:
И до сей поры европейский люд,
что опять вдыхает московский дым,
напрягает лбы:
Да и как поймут,
почему горим, для чего горим?
1996
***
Июньский вечер. На балконе
уснуть, взглянув на небеса.
На бесконечно синем фоне
горит заката полоса.
А там — за этой полосою,
что к полуночи догорит -
угадываемая мною
музыка некая звучит.
Гляжу туда и понимаю,
в какой надежной пустоте
однажды буду и узнаю:
где проиграл, сфальшивил где.
1998
***
В обширном здании вокзала
с полуночи и до утра
гармошка тихая играла:
«та-ра-ра-ра-ра-ра-ра-ра».
За бесконечную разлуку,
за невозможное прости,
за искалеченную руку,
за черт-те что в конце пути -
нечетные играли пальцы,
седую голову трясло.
Круглоголовые китайцы
тащили мимо барахло.
Не поимеешь, выходило,
здесь ни монеты, ни слезы.
Тургруппы чинно проходили,
несли узбеки арбузы...
Зачем же, дурень и бездельник,
играешь неизвестно что?
Живи без курева и денег
в одетом наголо пальто.
Надрывы музыки и слезы
не выноси на первый план -
на юг уходят паровозы.
«Уходит поезд в Магадан!»
1999
***
Над домами, домами, домами
голубые висят облака -
вот они и останутся с нами
на века, на века, на века.
Только пар, только белое в синем
над громадами каменных плит:
никогда никуда мы не сгинем,
Мы прочней и нежней, чем гранит.
Пусть разрушатся наши скорлупы,
геометрия жизни земной, -
оглянись, поцелуй меня в губы,
дай мне руку, останься со мной.
А когда мы друг друга покинем,
ты на крыльях своих унеси
только пар, только белое в синем,
голубое и белое в си...
1996
