НИКОЛАЙ ЕРЕМИН
Красноярск
* * *
Когда маньЯки пьют коньЯки,
А маньяки пьют коньяки, -
Руками машут после драки
Их жертвы около реки...
.................................
А кулаками б помахали
Во время драки у реки, -
МаньЯки пили бы едва ли
КоньЯки или коньяки...
* * *
Всяк по-своему сходит с ума...
А в итоге - сума и тюрьма,
В лучшем случае - психобольница,
Где вокруг
сумасшедшие лица
Жизнь свою превращают в театр,
И на всех - я один психиатр.
* * *
За что люблю я графоманов?
За то, что деньги из карманов
Рукою щедрой достают -
И все, что пишут, издают!
И в альманахе Абаканском,
Раб вдохновенного труда,
Люблю на фоне графоманском
Я засветиться иногда...
Чтоб всех знакомых графоманов
(Поэт для них - авторитет)
Собрать под крышей ресторана
На поэтический банкет...
* * *
Молчит мобильный телефон...
Знать, на Земле и на Луне
С рожденья и до похорон
Никто не вспомнит обо мне!
Что ж, я с молчанием знаком
И молчаливых не виню,
Поскольку, вспомнив кой о ком,
Сам никому не позвоню...
Пускай, темна и глубока,
Покорна чувству и уму,
Течет молчания река
И не мешает никому...
* * *
Хорошо при Луне
Отдохнуть от забот!
Бог забыл обо мне
И к себе не зовет.
Миллионы светил
Полыхают огнем...
...........................
Он меня позабыл -
Но я помню о Нем.
* * *
Пора скандалов и истерик,
Пора открытия Америк
И ожиданий - позади...
Какой покой в моей груди!
Издалека - собачий лай,
Крик петуха, шум электрички...
Вокруг забытый Богом край.
В окно стучатся две синички...
Я знаю, что за счастьем ехать
Не надо... Ничего вдали
Нет, кроме слез и кроме смеха...
Что здесь сегодня - центр Земли.
Там, вдалеке, - людей вращенье,
Круги любви и возмущенья...
А здесь, в груди моей, - покой.
И на вопрос: - Ты кто такой? -
Синичкам (просто благодать!)
Я знать не знаю, что сказать...
* * *
Через ночи тяжкие и дни
Я просил о помощи у Бога:
- Господи, прости и сохрани,
Дай пожить хотя б еще немного
Возле моря, у прибрежных скал,
Глядя в даль и думая о встрече! -
И Господь мне тяжесть отпускал,
И на сердце становилось легче.
Вновь, слова заветные храня,
Я иду вдоль берега, по краю...
И, когда Он просит у меня
Помощи, - я тут же помогаю.
* * *
Много умных - и
Умалишенных
Знал я в жизни и мужей, и жен...
Но не зря я в списки приглашенных
Был однажды Господом внесен.
Было хорошо - с другими вместе
Пить и петь на праздничном пиру...
Не пропил ни слова я, ни чести,
И пропел, что долго не умру!
И покуда жизнью я дивился,
Излучая радость и печаль,
Не один поющий удавился -
Специально или невзначай...
Воздуха, вина ли не хватало -
Никого судить я не хочу.
Бормотуху пью - и, как бывало,
Глядя в небо, песню бормочу...
Манит в небо звездная дорога -
Ни двора не надо, ни кола...
И в глазах - Луна, как недотрога...
И в ушах - всю ночь - колокола.
ЛЮБОВЬ СОЛОМОНОВА
Ржев
* * *
Воробышек на тонких ножках
весны не чует под собой.
На всех изведанных дорожках
туман клубится голубой.
Какая уймища дорожек!
Налево есть и на дуэль.
На лужах пузырится дождик,
по головам стучит капель.
И есть модем, но нету печки -
тепла! И это ли прогресс?
По льду набрякшей Черной речки
бежит собака, как Дантес.
* * *
Помертвелые губы. Печальные шмотки.
То, что пишут в стихах, все бывает
от водки.
И когда ты с утра предстаешь предо мной,
кожа режет зрачки ледяной белизной.
У воды из-под роз вкус болотно-
трамвайный.
Я с балкона блюю на зверинец печальный.
приколи эту брошку-змею на груди
и спасать меня в третью квартиру иди.
Вот пятнадцать рублей на божественный
свет.
Но на двери мелком нацарапано: "Нет".
* * *
Вот виварий, вот вычурный бестиарий
врагов, товарок и прочих тварей.
Никакая не жизнь, а парад уродов,
бока болят от переворотов.
Променад гримасок и прочих масок.
Кто при крыльях еще, не снимайте касок.
Эй, Харон, гарсон, нам, голубчик, водки!
Я разденусь, а вы бронируйте шмотки.
Пригублю и стану искать в зверинце
Человека - того, без пушка на рыльце,
без клыков и когтей, беззащитной
расцветки.
Мне покажут: да вот он, вот в этой клетке.
* * *
В ФЕОДОСИЮ
Там тяжелые звезды крупны, как орехи,
а орехи горьки, как грехи.
Там неспешные крабы в колючем доспехе
и коньки от подводной сохи.
Там горячее солнце и грязное море
городит на волнах целлофан,
между небом и ним в воспаленном
зазоре -
ржавый погнутый меридиан.
И на тысячу лиг никаких параллелей,
пожинают киты урожай.
И скелеты, как в мультике, вставшие
с мелей,
так нестрашно зовут: "Приезжай".
* * *
Спать уходящие поезда
лязгают и скулят.
Под креозотом сопит вода
тысячу лет подряд.
Тихо зевающие цветы,
рыбы беззвучный храп...
Ночь опускается с высоты
мягче кошачьих лап,
тише лягушачьего прыжка,
гусеницы стежка.
Под одеялко идет луна
баиньки в облака.
лишь семафор по-циклопьи бдит
бешеным огоньком,
да на поленнице шпал сидит
женщина с молотком.
* * *
Левиафан железных рельс,
скрипящий чешуей вагонов,
везет-ползет длинно и сонно,
как ритуал свершает рейс.
Идет, мгновения в века
сливая, прыгает на стыках.
В железных и звериных криках
гудка - вселенская тоска.
Стремительность его пуста
(смотря снаружи занавески) -
через минуту с визгом резким,
застыв, прикусит соль хвоста.
Раскрыты поры для улова,
и жадно всасывает он
толпу насупленных Ион,
не знающих такого слова.
* * *
Дамасские тени по лезвийной глади
воды
летят и уходят, и режут прибрежные ивы.
У поздних стрекоз шелестящие крылья
красивы,
как синие сколы блестящей на солнце
воды.
Но август и сердце - все лед, и вода,
и слюда,
Попытки согреться на солнце,
что стынет - все втуне.
И пьяный купальщик, заплывший сюда
из июня -
трезвея от льда, сознает, что заплыл
не туда.