Но только около двадцати лет назад представитель интеллигентного московского рода, внук прекрасного поэта, племянник всемирно известного кинорежиссера добровольно уехал в Красноярский край, в самый что ни на есть суровый Туруханский район - туда, куда раньше только ссылали (в том числе - небезызвестного Сталина). В глухой сибирской тайге он в охотку бил зверя, ловил рыбу, чинил снасти, любовался восходами и закатами, пока призвание, генный, видимо, зов не настигли его и там...
За годы своей сибирской "ссылки" Михаил Тарковский издал книгу стихов, удивившую потаенной поэтичностью взгляда на суровый охотничий быт, на красоту таежного края, опубликовал несколько десятков рассказов в "Нашем современнике" и "Новом мире", "Москве" и "Юности", "Литературной учебе" и "Русской провинции", номинировался в одном ряду с Виктором Астафьевым на всероссийскую премию имени Юрия Козакова. А теперь вот в издательском доме "Хроникер" выпустил первую книгу прозы под названием "За пять лет до счастья".
Название - худшее, что есть в этой любовно собранной, многолетне выпестованной книге. Оно режет ухо манерностью, в целом не свойственной точному, строгому, мужскому почерку автора. Открывающие сборник рассказы "Петрович", "Васька", "Николай" - те и вовсе написаны в жанре едва ли не социологического очерка, где "прототипы", "фактура" берут верх над "сочинительством". Потом, правда, перо писателя матереет, сюжет четче прорисовывается сквозь "сор" жизни, строка набухает изобразительной мощью, но сусальности в его прозе нет и в помине. Да и откуда ей взяться, если Михаил Тарковский, живя в поселке Бахта самой простецкой жизнью, описывает, как привычно "чавкали бродни по парящей и похожей на мокрый сахар каше", как "быстро садилось солнце за лиловый горизонт... и лишь горел некоторое время, подчеркивая холод, зеленовато-голубой, цвета сорочьих яиц, край неба", как "избитые работой руки" сноровисто управлялись с веслом (топором, ружьем и т. д.).
Сибирь, охота, круговерть вечных мужицких забот - эти знакомые по прозе Астафьева и Распутина мотивы обретают в прозе Тарковского свое лирическое наполнение, выстраданное его жизнью в тайге, его личным, незаемным опытом. При всем трудном, почти аскетичном быте, при всей суровости сибирской природы, мир, встающий со страниц книги, тем не менее полон внутренней красоты и гармонии, внутренней правды. Так, во всяком случае, ощущает поначалу свое таежное бытование лирический герой сборника. Но постепенно в книге вызревают нотки драматизма, а в душе героя (не суть важно, зовут ли его Алексей, Андрей или Дмитрий - мы без труда узнаем в нем самого автора) намечается некий внутренний разлад. И происходит он от осознания невозможности совмещать таежный быт, охоту (а они требуют сил, времени и усердия) и писательский труд, который есть "такое же точное дело, как все остальное". И не очень понятно, кому в конечном итоге адресует герой свои сочинения. "Пойми, - вразумляет его некий благополучный московский прозаик, - что бы ты ни писал об охотниках и как бы ты ни убеждал себя, что пишешь для них, это неправда, потому что пишешь ты для городского читателя, причем самого взыскательного. А городского читателя по-настоящему волнуют только его собственные проблемы и сибирская деревня - для него давно экзотика".
Эту драматичность своего бытования очень хорошо осознает герой книги, который то иронизирует по поводу жизни большого города, "едкого московского воздуха", то остро тоскует по какому-нибудь "разрушенному, запущенному и невозможно русскому Крутицкому подворью, по Замоскворечью, где прошло детство". Думаю, межеумочность своего состояния хорошо осознает и сам автор, который в последнее время все больше времени проводит в столице - и по личным делам, и по писательским. Здесь редакции журналов, издательства, писательская среда. Там, в Сибири, - источник вдохновения, "великая и горькая ширь жизни". Впрочем, это только придает его прозе тот нерв, на котором, кстати, во многом держалась проза Василия Шукшина - одного из предшественников Михаила Тарковского...
14:24
Шольца напугал «Орешник»
