Появился злополучный портрет в коллективном сборнике под названием "Вечера в Медане". Его участниками были шесть авторов так называемой натуралистической школы во главе с Эмилем Золя, в Меданской усадьбе которого и родилась эта знаменитая книжка.
Портреты всех шестерых наличествовали в сборнике. Пятеро не придали этому никакого значения, а шестой взбунтовался. "Вы хорошо знаете, - писал он издателю сборника Жоржу Шерпантье, - что уже с давних пор я упорно отказываю в разрешении рисовать, выставлять и продавать мои портреты и фотографии". Далее следовало категорическое требование изъять все, без исключения, сборники из продажи и означенный портрет незамедлительно удалить. Из каждого.
Обескураженный г-н Шерпантье ответил что-то не очень вразумительное, и тогда Ги де Мопассан, а взбунтовавшимся автором был именно он, срочно поручил своему поверенному Жакобу начать судебное преследование.
В истории литературы это, кажется, случай единственный. Было, конечно, немало писателей, которые стремились держаться подальше от публики, но скромность ни одного из них не выражалась столь скандальным (и парадоксальным) образом.
А может, дело не в скромности? Может, Ги де Мопассан не желал являть себя миру по каким-то иным причинам? Парадокс, однако, состоит в том, что как раз в это самое время, когда началась тяжба с издателем, истец заканчивал роман "Наше сердце" - свой последний роман, где ничтоже сумняшеся нарисовал собственный портрет, причем нарисовал с такой достоверностью, что, по авторитетному свидетельству Анатоля Франса, нельзя было "не узнать автора "Милого друга" в Гастоне де Ламарте".
Кто такой Гастон де Ламарт? Гастон де Ламарт, пишет Мопассан, "был прежде всего литератор, неумолимый и беспощадный литератор. Вооруженный зорким взглядом, который схватывал образы, положения, жесты с быстротой и точностью фотографического аппарата и наделенный проницательностью и врожденным писательским чутьем, похожим на нюх охотничьей собаки, он с утра до ночи накапливал профессиональные наблюдения".
Да, знаменитый романист набросал свой собственный портрет, но портрет, надо сказать, не совсем полный. Тут нет противоречий, о которых мы уже упомянули и которые далеко не исчерпываются этим. Вот, к примеру, что пишет он в предисловии к книге своего младшего коллеги Рене Мезруа: "Удивляюсь тому, как может для мужчины любовь быть чем-то большим, нежели простое развлечение, которое легко разнообтазить, как мы разнообразим хороший стол... Верность, постоянство - что за бредни! Меня никто не разубедит в том, что две женщины лучше одной, три лучше двух, а десять лучше трех... Человек, решивший постоянно ограничиваться только одной женщиной, поступил бы так же странно и нелепо, как любитель устриц, который вздумал бы за завтраком, за обедом, за ужином круглый год есть одни устрицы".
А пятью годами позже в парижском журнале "Литература и искусство" появились рассуждения Мопассана о французской галантности, которую-де "нельзя сравнить ни с чем ни в какой другой стране".
Тезис, что ни говорите, дерзкий, и романист не бросает его на ветер, а развивает и аргументирует. "Тот, у кого в сердце сохранилось пламя галантности последних столетий, тот окружает женщин глубокой нежностью, мягкой, взволнованной и вместе с тем живой. Он любит все, что касается их, что идет от них, любит их самих и все, что они делают. Он любит их туалеты, их безделушки, их драгоценности, их хитрость, их наивность, их вероломство, их ложь и их шалости... Он умеет сказать им то, что им нравится, заставить их понять свои мысли и, никогда не шокируя, не задевая их хрупкого и чуткого целомудрия, дать им почувствовать затаенное и сильное желание, которое всегда горит в его взгляде, всегда трепещет на его устах, всегда пламенеет в его жилах... Он готов по первому их зову помогать им, защищать их... Он не просит у них ничего, только немного ласкового расположения, немного доверия или интереса к себе, немного благосклонности или хотя бы вероломного лукавства".
Вдохновенный гимн этот заканчивается кратким и торжественным аккордом: "Для него женщины - украшение мира".
Как же совместить одно с другим? Каким образом этот непостижимый человек сегодня воспевает женщину, а завтра уподобляет ее устрицам? Где кончается одно и начинается другое? Да и существует ли граница?
Существует. И Мопассан прочерчивает ее все в том же предисловии к книге Мезруа довольно решительно. Любовь, опьянение любовью (он употребляет именно это слово: опьянение) "должно ограничиваться у мужчины периодом ожидания. Удовлетворение желания не оставляет места неизвестности и этим лишает любовь ее главной ценности".
После чего следует убийственная фраза: "Каждая победа над женщиной еще раз доказывает нам, что в объятиях у нас все они почти одинаковы".
В другой статье, опубликованной спустя три года, писатель выразился еще крепче: "В любви мы все похожи на квартирантов: вечно переезжаем с места на место, сами того не замечая, так как берем с собой старую мебель и по-прежнему обставляем квартиру".
Вот она, стало быть, магическая грань: до объятий и после. В первом случае мы - коленопреклоненные существа у ног богини, во втором - пошлые квартиранты.
Именно в таком коленопреклоненном состоянии у писателя вырываются строки, обращенные к женщине, имя которой установить не удалось.
"Безумное желание увидеть вас снова, увидеть вас сейчас же здесь, передо мной, внезапно переполнило мне сердце. И я хотел бы пересечь море, перебраться через горы, пройти города - только для того, чтобы положить руку на ваше плечо, вдохнуть аромат ваших волос".
Сегодня, в телефонный наш век, эпистолярное искусство захирело, но в те времена цвело пышно. "Бальзак по его письмам" - так назвал Мопассан одну из своих первых статей, но и пятнадцать лет спустя, в последнем своем романе, отдает должное этому жанру. "В письмах узнаешь людей лучше всего. Слова ослепляют и обманывают, потому что их сопровождает мимика, потому что видишь, как они срываются с уст - а уста нравятся, и глаза обольщают. Но черные слова на белой бумаге - это сама обнаженная душа".
Роман "Наше сердце" писался мучительно трудно. Больной, полуослепший, Мопассан жалуется своему поверенному Жакобу, тому самому, кому еще совсем недавно поручал судиться из-за портрета: "Мне все хуже, я не могу больше ничего есть, голова не в порядке". И - ему же, через несколько дней: "Я умираю... Займитесь моими делами... Это прощальный привет". Еще через несколько дней он попытается перерезать себе горло и угодит в психиатрическую лечебницу. Отсюда ему уже не выйти...
Но пока время есть. Пока перо, пусть с трудом, но слушается, однако Мопассан откладывает рукопись "Нашего сердца" и пишет - взахлеб! - несколько новелл, в том числе знаменитую "Мушку".
"Мушка" стала знаменитой в тот самый день, когда появилась в "Эко де Пари". Люди останавливались на голых по-зимнему бульварах и вопрошали друг друга с восторженной улыбкой: "Вы читали "Мушку"? Такого успеха у писателя не было давно, едва ли не с триумфальных времен "Пышки".
Эти две новеллы роднит не только выпавший на их долю сенсационный успех, но еще и характер главных героинь: в обоих произведениях действуют женщины, чья легкая и радостная доступность не вызывает сомнений.
Была Мушка рулевым на весельной лодке о пяти гребцах. Все пятеро "очень ее любили - во-первых, по множеству разных причин, а во-вторых, по одной-единственной: она была на корме нашей лодки чем-то вроде маленькой и говорливой мельницы".
Но это в лодке; за ее пределами Мушка исполняла несколько иную роль. Здесь ее, впрочем, любили тоже - но уже по-другому.
И вот в один прекрасный день выясняется, что Мушка беременна. Все пятеро трогательно опекают будущую маму, а когда та свалилась по неосторожности в воду и начались жестокие боли, "отцы" не на шутку переполошились. "Мы были в отчаянии, мы дрожали от тревоги и страха".
Случился выкидыш, несчастная девушка не находила себе места от горя, и тогда доблестная пятерка торжественно поклялась своему рулевому: "Не плачь, Мушенька, не плачь, мы тебе сделаем другого".
Такую историю поведал, отставив на время роман о светской жизни, обреченный писатель. Бесхитростную историю из своей теперь уже столь далекой молодости... Даже имена героев не изменил, веселых и беспечных рыцарей воды.
Воду Мопассан любил страстно. В первом дошедшем до нас письме - Ги было тогда тринадцать лет - он просит мать вместо бала, который обещан ему по случаю начала летних каникул, подкинуть деньжат на лодку. "Это единственная мысль, занимающая меня".
С этой же мыслью уходил он и в скорбный дом - уходил с руками за спиной, в смирительной рубашке, - и все оглядывался, все оглядывался на свою белую, на свою великолепную яхту "Милый друг".
Неодолимое "влечение к холодной воде" испытывает и герой "Нашего сердца", но не тот, в котором Анатоль Франс, академик и будущий нобелевский лауреат, узнал автора, а тот как раз, в котором не узнал. (Мопассан изобразил себя сразу в двух персонажах романа.) Как не узнал его и в жизнерадостном гребце из новеллы "Мушка". Свел все к образу "неумолимого и беспощадного литератора"...
Конечно, Гастон де Ламарт - портрет похожий, но какой портрет скажет о человеке всю правду? Таких портретов в природе не существует... Не потому ли в последние годы Ги де Мопассан и запрещал публиковать свои изображения? Не потому ли Ги де Мопассан и прятался от людей? По-видимому, дело было не только в болезни.
"Мои глаза говорят сердцу: спрячься, старое, ты смешно! И сердце прячется".
Это из письма, которое он написал за три года до смерти - написал женщине, имя которой нам неизвестно. С берегов ли Сены она... С морского ли побережья...