Знаменитый дирижер Теодор Курентзис вновь удивил необычной программой. В минувшее воскресенье хор и музыканты его оркестра MusicAeterna впервые представили в Москве хоровую оперу Tristia («Скорбные элегии») французского композитора Филиппа Эрсана на стихи заключенных, в том числе и наших соотечественников Варлама Шаламова и Осипа Мандельштама.
Русский грек из Перми... Уже в этом определении талантливого и харизматичного Курентзиса заключен парадокс, сделавший его концерты культовыми. Посвященные глубочайшим темам бытия, эти программы собирают аншлаги при высоких ценах на билеты, но немалую часть публики составляет светская тусовка, не способная высидеть более двадцати минут, не опубликовав чего-нибудь в инстаграме. Посещение концерта для нее — неоспоримое свидетельство собственной высокодуховности и интеллектуальности.
Хотя тема тюрьмы — а Tristia представляет собой цикл музыкальных пьес на стихи заключенных — одна из немногих, которые могут объединить наше расслоенное общество. Народный опыт, воплощенный в русской пословице про суму и тюрьму, не теряет своей актуальности ни для кого.
Tristia была создана в 2015 году по заказу пермского Дягилевского фестиваля, руководимого Курентзисом. Впрочем, в основе ее — проект, возникший несколькими годами ранее на фестивале «Свет и тени» в старинном аббатстве Клерво на севере Франции. Аббатство известно своей исторической тюрьмой, и у устроителей родилась идея — предложить композиторам написать музыку на стихи заключенных. Одним из таких сочинений, авторства Филиппа Эрсана, был особенно впечатлен Теодор Курентзис. Еще бы, Эрсан лично встречался с французскими узниками, чьи стихотворения легли в основу музыкальных пьес, ни один текст, как композитор признавался потом, не оставил его равнодушным... У Теодора возникла встречная идея — включить в литературный материал и тексты русских узников, благо в нашей истории нет недостатка в поэтах-заключенных, а Пермский край — историческое место ссылки. Так в партитуре появились имена Варлама Шаламова и Осипа Мандельштама.
С текста Шаламова, которому так «по-нашему» подыгрывает баян, все и начинается. Это рассказ о Тропе, которую писатель протоптал в тайге на Колыме, она была его единственным личным пространством, там к нему приходили стихи. Но вот кто-то другой оставил здесь следы — и Тропа оказалась безнадежно испорчена, стихи больше не сочинялись.
Песни Tristia похожи одна на колыбельную, другая на марш, третья на ирландскую балладу, четвертая на вальс... Полный хор сменяется трио, звучит соло, опять хор. Личные интимные интонации одиночества, оставленности и тоски сменяются воплями ярости и отчаяния, в инфернальной кульминации в красном свете прожекторов выносится черное полотнище с надписью «Аид». Т. е. «ад» по-гречески — видимо, на случай, если кто не догадался, в кругах чего мы все находимся.
Музыкальная партитура дополнена движением. Хор то шагает медленно по кругу затылок в затылок, напоминая сюжет «Прогулки заключенных» Ван Гога, то замирает в оцепенении, то закручивается в воронку, то рассыпается в проходах партера; то стоит плотной цепочкой на самом краю сцены, как на обрыве, то расходится по сторонам оставляя в центре только солистов.
Но при всех контрастах, при естественной опоре на французскую песенность весь цикл на удивление пронизан и «русской» интонацией. То ли темы тюремной тоски и отверженности уже настолько включены в контекст русской культуры, что опознаются как «свои», то ли Филипп Эрсан проникся нашей музыкальной традицией, в первую очередь духом творчества Свиридова и Гаврилина, работая для русского фестиваля...
Завершается Tristia полным блэкаутом и пронзительно-отчаянной тишиной, которая тоже важная часть сочинения, но публика, увы, не дала себе труда в нее вслушаться. Как природа не терпит пустоты, так современный слушатель не в состоянии воспринимать молчание. Не успел последний звук долететь хотя бы до амфитеатра, не то что раствориться в дальних уголках зала, а у партера уже сработала «тревожная кнопка» на аплодисменты. Horror silentium, боязнь тишины — кажется, так называется этот невроз, массовый у сегодняшней публики.
Но, похоже, маэстро это не смущает. Одна из миссий пермского коллектива — благородное дело просвещения высоких и средних социальных слоев — оказалась выполненной. И даже обошлось почти без звонков мобильников — редкая по нашим временам удача.
