«Кочергин. Избранное» — так называется выставка произведений легендарного театрального художника Эдуарда Кочергина в Эрмитаже. Для Эрмитажа это важный прецедент: здесь современных театральных художников, как правило, не выставляют. Но для классика питерской сценографии, главного художника БДТ имени Г.А. Товстоногова, каким Кочергин является уж скоро полвека, сделано исключение. И это оценка не только творчества, но и всей жизни. Впрочем, одно от другого у Эдуарда Степановича неотделимо.
На открытии экспозиции директор Эрмитажа Михаил Пиотровский вспомнил поразившее его в одном из рассказов Кочергина (а Эдуард Степанович еще и прекрасный писатель) сравнение колесницы и воинов на арке Главного штаба с вертухаями. Откуда взялся этот образ?
— Для меня в пацанью пору было естественно, когда я видел охрану на вышках. А здесь вдруг охрана стоит на крыше. Отсюда и это сравнение, — отвечает корреспонденту «Труда» Кочергин.
...Его арестовали в три года. Эдик родился 22 сентября 1937 года в Ленинграде, на Петроградской стороне. Отец сидел за кибернетику, а мать вообще была «польской шпионкой». Папа сгинул в лагерях, но матка Броня, отсидев по 58-й статье 10 лет, выжила. Степаныч же (его так звали с самого детства) мотал свой срок с трех лет до 14. Детприемники, спецучреждения НКВД, «детский коллонтай» в эстонском монастыре...
Раньше родной речи узнал лагерную феню. Восьми лет от роду малец ушел в бега и потом семь лет добирался из Сибири до Ленинграда. Первым «эрмитажем» для будущего профессора Санкт-Петербургской театральной академии, лауреата всех возможных государственных премий и множества международных фестивалей стал Томас Карлович Японамать — кастелян в колонии, весь исколотый цветной тушью. А первым художественным опытом Кочергина стали наколки для урок. Профили Сталина он мог выколоть с закрытыми глазами или сотворить из колючей проволоки. Это ремесло кормило и выручало его в страшном многолетнем путешествии из ГУЛАГа домой. Ведь уголовники уважали Сталина, как уважают пахана. Уж они-то знали, чувствовали, что он — свой.
Безотцовщина, юродивые и калеки, нищие и проститутки, воры, инвалиды войны, выброшенные на обочину жизни, — вот мир, который окружал Эдуарда Кочергина с малолетства. До того как он написал книгу «Ангелова кукла», лишь самые близкие знали, что его удивительная судьба включила в себя не только голодное детство в послевоенном Ленинграде, но и энкавэдэшный детприемник в Сибири. Как-то на недавней встрече с читателями в районной библиотеке восторженная старушка спросила у Кочергина: «Вы так замечательно написали о том, что происходило в ГУЛАГе с детьми, а интересно, как сложились их судьбы в дальнейшем?» Автор, помолчав, ответил просто: «Так нет же никого, погибли».
А Кочергин чудесным образом вернулся к матери, матке Броне, и встретился с ней в Главном штабе на Дворцовой площади. С тех пор как я прочитала описание этой встречи в его рассказе, Дворцовая стала для меня другой. Образы рвущихся в погоню за мальчиком с крыши Штаба и Зимнего дворца вертухаев преследуют и меня, когда я там прохожу, — так это написано! Как и образы людей, населяющих его дивные рассказы. Теперь, спеша по Васильевскому, всегда фиксирую: ага, вот дом, в котором жил мент Ярое Око. А вот улица Репина, по которой несли в последний путь Капитана, вернувшегося с войны героя, ставшего никому не нужным калекой: Наконец-то эти питерские улицы, давно ставшие декорациями к русской литературе и истории, ожили вместе с персонажами Кочергина из послевоенного Ленинграда. Не знаю, как кому, а мне всегда этих людей тут не хватало. Без них этот город неполный, как и весь этот народ. Есть Петербург Пушкина, Достоевского, Гоголя. А теперь есть еще и Ленинград Кочергина. В яркое, образное, ни с чем не сравнимое повествование «рисовального человека» погружаешься с головой, читаешь взахлеб и не сразу понимаешь, почему сдавило сердце, почему в горле ком:
Это ведь и на знаменитом «История лошади», за который Товстоногов с Кочергиным получили Государственную премию, так было: поначалу Лебедев, игравший лошадь, казался просто забавным, как сейчас бы сказали, прикольным. А потом зрителю было нечем дышать. И на «Братьях и сестрах», которых Кочергин поставил с Львом Додиным, тоже было ни вдохнуть, ни выдохнуть — все, кто видел этот спектакль в его первые годы, помнят, какое это было потрясение.
Откуда взято это умение потрясать человека до самых глубин души? Можно, наверное, было бы много рассуждать на эту благодатную тему, но Кочергин сторонится пафоса и укладывает свой ответ в два предложения:
— Я старался честно работать. Без всяких лукавых силовых приемов, силовые приемы ненавижу, не принимаю их, просто честно работал как художник.
От спектаклей остаются эскизы, костюмы, фотографии артистов, декораций. Они и выставлены теперь в зале возле эрмитажного театра. Здесь представлены ключевые работы художника, созданные в союзе с Товстоноговым, Гинкасом, Додиным. Докомпьютерная сценография, когда все делалось руками. А Кочергин, по словам куратора выставки Надежды Хмелевой, и после спектакля делает к нему эскизы, «выйти из него не может».
— Место людное, — говорит Кочергин о своей нынешней выставке в Эрмитаже. — И мне приятно, что люди идут, узнают гениальных артистов, с которыми мне довелось работать, вспоминают спектакли. Самое трудное — оправдать это пространство. Но вроде я не осрамил эти стены.
P.S. Через месяц у Кочергина откроется большая выставка в Москве, в Бахрушинском музее, она будет намного больше эрмитажной. «Это тяжелая штука, труднее, чем спектакль сделать», — делится художник. Он участвует в монтаже всех своих экспозиций. Затем последует выставка в Воронеже. Свои новые рассказы он написал в форме бесед с Товстоноговым, вернее, с его памятником, к которому приходит художник, «совсем старый седой пацан». Так Кочергин отмечает свой очередной юбилей. Да, в России нужно долго жить. Чего мы от всей души Эдуарду Степановичу и желаем!
