Концепция этого "Макбета" лишена всяческих призраков, ведьм и прочей мистики. Разве что стальное небо и одинаковые дома в маленьком городке, где живут серые и лукавые буржуа, наводят жуть. В Париже в ансамбле с греком Димитрисом Тилякосом, который замечательно пел Макбета в Новосибирске, прибавились и европейские звезды во главе с Виолеттой Урманой в роли леди Макбет и Феруччо Фурланетто в роли Банко. И опять случился черняковский миракль: маститые и известные своим консерватизмом звезды стали его самыми верными соратниками, не боясь некрасивых костюмов и ситуаций, с видимым удовольствием выполняя сложнейшие режиссерские задачи тогда, когда другие предпочли бы стоять стоймя и думать только о сложных фразах и верхних нотах. Сцена на балу, когда леди Макбет поет головокружительную застольную и при этом показывает каскад из фокусов, вызвала восторг даже у противников спектакля, о чем свидетельствуют оперные блоги. Виолетта Урмана поет партию красивым и густым сопрано, которое почти меццо, без труда взлетая на верхние ноты (бог с ним, с кровавым верхним ре-бемолем в сцене сомнамбулизма), и ее примадонн-ский апломб несколько меняет всю концепцию. Эта леди еще не отчаялась получить от Макбета не только сыновнее подчинение и зависимость от матери, но и более эротические чувства. Лариса Гоголевская в этой партии более несчастна и более отчаянна, но и в варианте Урманы кроме бельканто есть и своя тайна злодейства. Феруччо Фурланетто, которого Москва и Питер не раз слышали в партиях Верди, вдруг словно вылез из своей оперной штукатурки и стал живым, иногда веселым, а иногда испуганным Банко, которому сопереживаешь куда сильнее, чем обычному в таких случаях бородатому рыцарю в доспехах и пурпуре.
По-настоящему подкачал лишь хор Парижской оперы, который и актерски, и певчески оказался на две головы ниже новосибирцев. Из-за этого провисли многие важные массовые сцены, и актерам, в особенности Тилякосу, пришлось "плюсовать", отыгрывая за себя и за толпу.
Но в целом и красивые взмахи длинных рук Теодора Курентзиса, за которыми почти беспрекословно следовал строптивый оркестр Парижской оперы, и умный, тонкий спектакль Чернякова пришлись парижанам по вкусу, хотя и без того триумфа, который сопутствовал "Онегину" из Большого на открытии сезона. Виной тому послужила огромная, как стадион, и глухая, как ватное одеяло, Opera Bastille (Опера Бастилии), где уже в середине амфитеатра не видно и половины всех деталей, а на них-то все и строится.
Не очень понятно, откуда в нашей прессе появилась информация о провале, поскольку практически все французские газеты благосклонно отреагировали на режиссуру и на дирижера за пультом, "покусав" лишь певцов, которые, судя по всему, были зажаты на премьере, а уже на втором и третьем спектакле распелись и получали регулярные овации на протяжении всего спектакля. Конечно, на премьере, да и потом в зале были крикуны с их вечно всем недовольным "Бу-у-у!", но это скорее знак того, что спектакль заметен, чем непременный атрибут провала - ведь в этот самый момент другая половина зала непременно начинает хлопать громче и заглушать протестующих криками "Браво!"