Исполнив, по неизменной традиции своих приездов к нам, «Реквием» Верди, гости дали основание судить о том, в какую сторону за полвека сместилась творческая планка некогда величайшего оперного театра мира.

В 1964 году «Ла Скала» приехал к нам в зените заслуженной мировой славы: можно ли представить себе более звездный состав в «Реквиеме», чем солисты Леонтина Прайс, Фьоренца Коссотто, Карло Бергонци и Николай Гяуров под водительством маэстро Герберта фон Караяна? В 1974-м этот успех во многом повторили те же Коссотто и Гяуров, к которым присоединились Катя Риччарелли и Лучано Паваротти, а дирижировал Клаудио Аббадо. В 1989-м дирижеру Риккардо Мути впервые пришлось разбавить плотный строй западных солистов нашей Любовью Казарновской, которая держалась героически, но без технических накладок не обошлось. В 2001-м русский след обозначила меццо-сопрано из Мариинки Лариса Дядькова.

Наконец, сейчас в составе солистов — уже три славянских имени: болгарское сопрано Красимира Стоянова и двое наших: меццо Екатерина Губанова и бас из Мариинки Юрий Петренко (только что отпевший премьерные спектакли «Руслана и Людмилы» в Большом). Чего в этом встречном движении больше — подъема российских оперных исполнителей к мировой планке или спуска «Ла Скала» к уровню среднеарифметической труппы, каких на планете много?

Пожалуй, есть и то и то. Великий театр, мучимый финансовыми сложностями и забастовками, явил московским знатокам не только привычный блеск, но и печальные признаки нищеты. Звуковая мощь оркестра и хора время от времени омрачалась расхлябанной игрой не вместе. В знаменитом Dies Irae — музыке, по силе сравнимой разве лишь с великой Микеланджеловой фреской «Страшный суд», — из-под палочки дирижера Даниэля Баренбойма выходили не столько роковые вселенские удары, сколько неловкий заторможенный топот. Послушайте сохранившиеся записи Артуро Тосканини, узнавшего, как это играть, от самого Верди, и, как говорится, почувствуйте разницу.

Не до конца собран и ансамбль солистов. Достойнее всех выглядела Стоянова с ее грамотно выстроенным, аккуратно прикрытым звуком и замечательным пиано в высоком регистре. Сильный голос Губановой звучал не вполне ровно, порой пропадая внизу — но тогда какое же это меццо, если оно без низа? У тенора Стефано Секко приятный, но слабоватый для такой грандиозной партитуры голос, чем-то напомнивший сугубо камерное пение Андреа Бочелли. Петренко (говорят, сперва эту партию должен был петь легендарный немец Томас Квастхоф) работал очень честно, но, видимо, волновался — завышал интонацию, а временами, кажется, забывал, что исполняет духовное произведение, а не играет спектакль «Борис Годунов», и на словах «смерть оцепенит» натуралистически изображал последний хрип несчастного царя.

А вот что заинтересовало — это впервые явленная публике Большого театра акустическая декорация. Весь кабинет сцены предстал одетым в темное (надо сказать, очень красивое по тону) дерево, испещренное десятками полочек, будто для гигантских книг или цветочных ваз, но, конечно, никаких книг и ваз не было — эти полочки дробили и отражали звук. Жаль, что такую декорацию не поставишь во время оперного спектакля — говорят, из-за недостатков акустики реквизит упомянутого «Руслана» приходилось обрабатывать специальным отражающим лаком, чтобы звук хоть как-то летел в зрительный зал.

Зато сейчас сумасшедший вопль «браво!» кого-то из не в меру ретивых зрителей поперек финального скорбного пианиссимо пронесся зычнее, чем хотелось бы истинно музыкальным людям. А вот раздавшиеся потом аплодисменты оглушительными не назовешь: публика вежливо похлопала и быстренько разошлась.