Едешь 40 километров до Тарбагатая, а вдоль дороги, как глиняные статуэтки, замирают живые любопятные "столбики" - суслики. Кстати, Тарбагатай так и переводится с бурятского: место, где водится тарбаган, степной суслик. Облака тоже, кажется, замирают. "Горсточку русских сослали за раскол, - писал об этих краях Некрасов, - волю да землю дали. Где же та деревня? Далеко, имя ей Тарбагатай, страшная глушь, за Байкалом..."
Улица из деревянных изб, сложенных прадедовским способом - с двускатными крышами, наличниками, ставнями, расписанными цветами и птицами. Перед Покровом дома здесь все моют. Не только внутри, но и снаружи. А перед Пасхой трут дресвой, речным песком - до бархатной желтизны.
Навстречу степенно вышагивают мужики - бородатые, в ичигах из сыромяти, косоворотках. Приподнимают картузы, приветствуют. Молодухи и старухи - в ярких широченных сарафанах. Тут же, рядом, куры сонные бродят. Телега скрипнет. А в остальном - тишина...
Пожалуй, и триста лет назад, когда после указа Сената от 14 декабря 1762 года согнали староверов со своих земель, дорога меж сопок так же петляла, втекая в Тарбагатай. В Западной Сибири изгнанников прозвали "кержаками" - от названия реки Керженец, что в Нижегородской губернии. В Восточной - у Байкала - стали звать "семейскими", ибо обживали таежно-степные просторы гонимые пришельцы семьями.
Летопись отмечала , что "трудолюбие их и согласие сделали и камень плодородными". И нынче живут так: сеют хлеб, сажают картошку, коровы в каждом дворе, свиней растят, уток разводят. "Хлеб насущный" добывают мозолистыми руками. На жизнь не жалуются - грех.
Открываю калитку. На дворе амбар, под сараем телега, дуги, соха, бороны. На задах - скотный двор, огород, через забор - банька, которая топится не иначе как по-черному. Прохожу сквозь сени, приметив серп на стене. В горнице обстановка патриархальная, как в музее: иконостас, прялка в углу, в шкафчике молитвенные книги, на полу - тканые половики. Навстречу высокий старик: "Кондрат Яковлич величають меня. Че, гришь, паря? А-а... Фамилия моя Чебунин. Тут все больше Чебунины, Перелыгины, Калашниковы".
Девяносто лет оказалось ему. Первые колхозы без него не обошлись: "И пошел я в колхоз-то, а че делать, никуды не денисси". В Отечественную артеллеристом был: "Орден имеется. Или медаль, холера его знат, забыл..."
За разговором все чудилось: выгляну в окно - и увижу какого-нибудь урядника - шагает по улице, бдит за порядком... Тарбагатай живет духом предков. Вся юго-восточная часть Бурятии - "семейская". Бочку для воды называют "водянкой", кусок хлеба - "лусткой". Детишек нарекают - Мартемьяном, Епистимией, Анохрием. Говор завораживает.
А как поют! Выйдут на деревенскую околицу мужики в косоворотках, проскрипят сапогами, пропахшими дегтем и степной полынью: встанут рядом с женщинами - те в сарафанах, на головах кокошники, украшенные бисером, на плечах парчовые шали, вкруг шеи - янтарные бусы. И польются песни: каторжные, крестьянские, солдатские, вдовьи. Не передать на бумаге то раздолье удалое и сердечную тоску, древнерусский распев - со вскриками, со всхлипами.
...Поздним вечером иду по улице. Пахнет цветами. Стучит копытами одинокая серая лошадь. Над церковным куполом - луна, похожая на свежий спил дерева. Подумалось: "глухомань" - это, наверное, - глушь, которая манит?..