«Прольешь много крови, но не помрешь… Будет тебе тюрьма… С другом будете искать женщину. Ни он, ни ты ее никогда не видели. И вы ее потеряете. Навсегда», — нагадали русскому солдату в 44-м году
В августе
Однажды тайком от командира меня отрядили в село для натурального обмена с местными жителями. Я дошел до ближайшей изгороди, перемахнул через нее и огородами вышел на сельскую улицу. Она была совершенно пуста: ни кур, ни собак, ни души: Неподалеку чернела покосившаяся коробка «вошебойки» — так называли тогда камеры для дезинфекции одежды. Я выбрал дом побогаче и постучался, не надеясь, что мне откроют. На пороге показалась опрятная румяная крестьянка в пестром платке и в сапожках с подковками.
Обмен завершился очень удачно: за горсть пайкового рафинада — торбочка яиц и увесистый ломоть вкусного домашнего сыра. Я угостился ледяной, из погреба, ряженкой, и мы дважды сыграли в подкидного. А потом хозяйка мне погадала…
— Вижу тебе дальнюю дорогу, будут высокие горы и речка. Прольешь много крови, но не помрешь. Еще будет тебе решетка — тюрьма… С добрым другом будете искать женщину. Ни он, ни ты ее никогда не видели. И вы ее потеряете. Навсегда. Зато потом он подарит тебе другую — красавицу писаную. И не расстанешься ты с ней никогда.
Что это была за нелепица! Горы, реки,
Думая о странном гадании, я вышел из села, машинально оглянулся и — обмер: на столбе арки перед входом в село был прибит фанерный щит с крупной надписью: «Тиф! Въезд и выезд строго воспрещен!»
Мне стало страшно. Вот почему село вымерло. А я еще угощался здесь ряженкой! Я двигался как во сне. В голове стучало: «Конечно, я заразился! Как теперь быть? Промолчать — значит смерть. Сознаться сержанту о походе в запрещенное село — трибунал. Вот и обещанная мне только что тюрьма…» Я никому ничего не сказал — сообразил, что тиф не брюшной, а сыпной (об этом свидетельствовала «вошебойка») — и злосчастная ряженка не инфицирована… Но предчувствие, что неприятности впереди, не проходило.
Через неделю нашу дивизию отправили в Венгрию, и уже через две недели я был ранен: это было возле речки Рабы в предгорьях Альп, на границе с Австрией. А еще через месяц я оказался в Ереване в госпитале.
В один из июньских дней мы, трое «ранбольных», вылезли через окно на улицу и отправились на базар. Разумеется, нас тотчас же сцапал военный патруль. Нас арестовали и отправили на гауптвахту. Никогда не забуду, как нас вел автоматчик прямо посередине главной улицы на виду у прохожих, которых, впрочем, это зрелище мало заинтересовало.
Часовой захлопнул за нами железную дверь! И… радостное облегчение овладело мной.
Уже через месяц я был выписан домой, в Саратов. Но решил прежде заехать в Москву. На местном поезде я добрался до Баку, чтобы сесть на скорый в Москву. Но когда состав подкатил к перрону, оказалось, что двери всех вагонов наглухо заперты. Посадки нет. Толпа пассажиров металась от вагона к вагону: Тогда
— Вали, братва! — крикнул морячок, оттирая растерянного проводника. В руке моряк держал здоровенный отрезок трубы, которым подпирали изнутри дверь. Состав тронулся. Я пробрался в середину вагона. Что там творилось! Люди висели на полках, лежали и сидели на полу. Духота стояла неимоверная. Уже через час я стал мечтать о глотке воды. А туалет был забаррикадирован тремя уголовниками, один из которых, тучный человек на деревянной ноге, был их паханом. Эти ребята прочно засели в туалете, как в отдельном прохладном купе, лишив весь вагон доступа к воде.
Примостившись на краешке полки, я раскачивался в такт поезду. И с каждой минутой мною все больше овладевала мысль: а стоит ли мучиться еще целые сутки до Москвы? Столица никуда не денется. Может быть, оставить этот адский вагон и добираться домой не таким мучительным путем? Ночью я пробрался в тамбур покурить, где разговорился с солдатом без руки. Оказалось, что он тоже держит путь в Саратов! То, что у меня оказался попутчик, окончательно помогло принять решение.
Василий (так звали солдата) предложил сойти на станции Тихорецкая. Было уже далеко за полночь, поезд подходил к Кавказской.
— Сойдем здесь, — предложил я, — сил больше нет.
— Потерпи, — сказал он, — у меня интерес в Тихорецке.
Мы прождали в тамбуре еще час и наконец спрыгнули на перрон Тихорецкой: Грохочущий скорый ушел за поворот. И мы услышали пение птиц. Светало. Было свежо. Мы побрели к станции и долго умывались холодной водой из водопроводной колонки…
— Пошли, — сказал он.
Мы двинулись по полуразрушенным улицам городка. По пути Василий рассказал, что два года переписывался с девушкой (такое было принято в годы войны) и живет Аня здесь, в Тихорецке.
— Красивая?
— Не знаю. Она фото не присылала. Стесняется…
И после паузы добавил:
— Украинка она. Такая душевная! Таких поискать надо! Она мне даже свои стихи писала. И чувствую, что самостоятельная. И скромная. Сирота, отец на фронте погиб, мать два месяца назад померла…
Мы нашли дом, где жила Аня. Было семь утра.
— Не рано? — спросил я.
— В самый раз. А то еще на работу уйдет.
Перед дверью Василий откашлялся, одернул гимнастерку, застегнул ее на все пуговки, половчее закинул за спину одной своей рукой вещмешок. От волнения он даже вспотел.
Я подмигнул ему:
— Спокойно, Вася, все будет «аллес нормалес».
—
Я позвонил…
Через 10 минут из двери напротив вышла бабушка:
— Вам кого, служивые, Анютку? А она только что на станцию подалась. Выходной у них, они всей фабрикой картошку полоть поехали.
Мы вернулись на станцию. Там на дальних путях стояли платформы, на них с хохотом и визгом толпились женщины с лопатами и тяпками.
— Эй, солдаты, айда с нами! — закричали оттуда.
— Вот она где, Аннушка, — пробормотал Василий, — да разве найдешь?
— А что? — сказал я, — сейчас шумнем: мол, фронтовой друг прибыл...
— Не смей, — оборвал меня Василий, — разве можно девушку позорить?
Старый паровозик свистнул два раза подряд, и платформы медленно поплыли за ним. Оттуда нам махали сотни рук...
— Может, останемся, подождем? — предложил я.
— Нет. Ждать и догонять — последнее дело. А потом: кому я нужен такой: калека? Значит, не судьба.
Днем мы сели в местный полупустой поезд на Сталинград, разлеглись
…Иногда, очень редко, может быть, в День Победы, я вспоминаю эту поездку и додумываю жизнь украинской девушки Ани из Тихорецка. Узнала ли она тогда, кто приходил к ней тем утром? Или так и ждала Василия? Или посчитала его убитым? Так и осталась одинокой? Удачно вышла замуж? И теперь седая женщина иногда показывает своей взрослой внучке его старенькие
В Сталинграде мы пробыли пару часов — ждали парохода. Я помнил этот солнечный город в
Василий достал из мешка фотографию величиной с почтовую открытку. На ней была снята танцующая, тонкая, словно былинка, молодая женщина. Это было дешевое издание
...Иногда, разбирая домашний архив, среди орденов и медалей я встречаю эту поблекшую открытку с надписью «На долгую память от Жучкова Василия Фед. 28/VI-45 г.»
Венгерская красавица все танцует: Я смотрю на эту тень далекого прошлого и думаю: «А ведь все сбылось: мы с Василием потеряли женщину, которую никогда не видели, и подаренную им женщину я храню уже больше полувека».
Попробуй после этого не верить деревенским гадалкам!
