В прошлом номере («Труд» от 3 апреля с. г.) мы рассказывали о реакции Пушкина на события лета 1831 года, на которое выпали холерные бунты и вынужденное затворничество поэта в Царском Селе. А сегодня, продолжая тему, обратимся к первой болдинской осени 1830-го. Переживая в карантине время наивысшего творческого подъема, Александр Сергеевич написал «Апокалиптическую песнь». Именно ее поэт во что бы то ни стало хотел опубликовать в охваченной холерой Москве. Почему?
Пушкин просил своего московского издателя М.П. Погодина опубликовать эти стихи анонимно. «Напечатайте, где хотите, хоть в „Ведомостях“ — но прошу вас и требую именем нашей дружбы не объявлять никому моего имени. Если московская цензура не пропустит ее, то перешлите Дельвигу, но также без моего имени и не моей рукой переписанную...»
Тогда Пушкин несколько раз пытался карантин объехать, но ни с чем возвращался назад. «Дважды порывался я к вам, — пишет он своему мос-ковскому издателю, — но карантины опять отбрасывали меня на мой несносный островок, откуда простираю к вам руки и вопию гласом велиим... Посылаю вам из моего Пафмоса «Апокалипсическую песнь». Кстати, еще в Кишиневе Пушкин шутя сравнивал свою судьбу с судьбою апостола Иоанна Богослова, сосланного на остров Патмос, написав А.И. Тургеневу: «Не можете ли вы меня вытребовать... с моего острова Пафмоса? Я привезу вам за то сочинение во вкусе Апокалипсиса...» (письмо от 7 мая 1821 года).
Но теперь все серьезнее. Его послания из Болдино к невесте пронизаны тревогой за судьбу избранницы. Из письма отца, Сергея Львовича, он узнал, что семейство Гончаровых еще 9 октября было в Москве, а выезд из столицы закрыт с 1 октября, и, стало быть, Наталья Николаевна осталась в городе, охва-ченном эпидемией. В письме к П.А. Осиповой от 5 ноября Пушкин описывает свое болдинское сидение: «Проклятая холера! Ну, как не сказать, что это злая шутка судьбы? Несмотря на все усилия, я не могу попасть в Москву; я окружен целою цепью карантинов, и притом со всех сторон, так как Нижегородская губерния — самый центр заразы. Тем не менее послезавтра я выезжаю, и Бог знает, сколько (дней) месяцев мне потребуется, чтобы проехать эти 500 верст, на которые обыкновенно я трачу двое суток (en 48 heures)».
В письме невесте он описывает свое неудачное путешествие: «Вот каким образом проездил я 400 верст, не двинувшись из своей берлоги... Я совершенно пал духом и, так как наступил пост (скажите маменьке, что этого поста я долго не забуду), я не стану больше торопиться; пусть все идет своим чередом, я буду сидеть сложа руки».
Но, судя по письму к А.А. Дельвигу от 4 ноября, самообладание и неистребимый юмор не покидали его. Он сообщает, словно потирая руки: «Доношу тебе, моему владельцу, что нынешняя осень была детородна... Скажи Плетневу, что он расцеловал бы меня, видя мое осеннее прилежание... Я живу в деревне как в острове, окруженный карантинами. Жду погоды, чтоб жениться и добраться до Петербурга — но об этом не смею еще и думать».
«Апокалипсическая песнь», которую Пушкин пересылает в письме Погодину — это, как известно, стихотворение «Герой». Оно написано в ответ на речь святителя Филарета (Дроздова), обращенную к императору, приехавшему в охваченную холерой Москву. Этот поступок государя был воспринят обществом с благодарностью. «Московские ведомости» — официальная газета той поры — подробно рассказывают о молебствиях, «осчастливленных высочайшим присутствием», о встречах, аудиенциях, повелениях. В стихах Пушкин неявно, завуалированно сравнивает Наполеона (который якобы посетил чумной госпиталь в Яффе, позднее этот эпизод сочли вымышленным) с Николаем I — и это сравнение в пользу русского императора. «Клянусь: кто жизнию своей / Играл пред сумрачным недугом, / Чтоб ободрить угасший взор, / Клянусь, тот будет небу другом, / Каков бы ни был приговор / Земли слепой»...
Самоотверженность монарха перед лицом смертельной болезни, грозящей народу, поэт ставит выше военных побед и завоеваний: «Одров я вижу длинный строй, / Лежит на каждом труп живой, / Клейменный мощною чумою, / Царицею болезней: он, / Не бранной смертью окружен, / Нахмурясь ходит меж одрами / И хладно руку жмет чуме / И в погибающем уме / Рождает бодрость»:
Завершается стихотворение неожиданным проклятием: «Да будет проклят правды свет, / Когда посредственности хладной, / Завистливой, к соблазну жадной, / Он угождает праздно! — Нет! / Тьмы низких истин мне дороже / Нас возвышающий обман: / Оставь герою сердце! Что же / Он будет без него? Тиран».
Без благородства, сострадания, бескорыстия любой герой — тиран. Под стихами стоит дата «29 сентября 1830. Москва», хотя известно, что в это время Пушкин находится в Болдино. Но в этот день Николай I приехал в холерную Москву — так только датой и условным топонимом поэт и намекает на своего настоящего героя. В пору народного бедствия Пушкин стремится участвовать в общих испытаниях. И уже неважно, где будет опубликовано стихотворение, лишь бы поскорее.
«Здесь же, как нам кажется, надо искать причины, почему Пушкин просит напечатать „Героя“ где угодно, хотя бы и в „Московских ведомостях“. В разгар трагических событий ему мало дела до литературных амбиций — важно только, чтобы стихи были опубликованы скорее. И лучше всего именно в Москве, пораженной болезнью», — рассуждает историк, пушкинист В.С. Листов.
В итоге стихи появились в январском (1831 года) номере журнала «Телескоп» Надеждина — их отдал туда Погодин, который, скорее всего, не успел поместить «Героя» в ближайший номер своего журнала. Сам Пушкин эти стихи больше не публиковал. Они появились только после его гибели, весной 1837-го, уже с именем автора в посмертном томе «Современника». «Кажется, никто не знает, что оно принадлежит ему. В этом стихотворении самая тонкая и великая похвала нашему славному царю, — писал Погодин весной 1837 года П.А. Вяземскому, одному из издателей „Современника“. — Клеветники увидят, какие чувства питал к нему Пушкин, не хотевший, однако ж, продираться со льстецами. Я напечатал стихи тогда в „Телескопе“ (1831, № 1, без подписи) и свято хранил до сих пор тайну».
В этой истории мы словно видим непроницаемый римский профиль императора и живое подвижное лицо Пушкина. И несбывшиеся их надежды друг на друга.
