- Что такое феномен Окуджавы, Лев Александрович? Это ведь и не песни, и не стихи, и не музыка, и не биография, а все вместе и еще что-то?
- Образ меняется. Когда Булат написал повесть о школяре, он выглядел по одному, а сейчас - совершенно противоположно. Тогда казалось, что он написал не воина, не солдата, который выиграл войну, а школяра, который от нее прячется, - я помню это ощущение. А сейчас даже радио "Свобода" вынуждено считаться с тем, что самое мощное, судьбоносное событие, которое было в России, - Великая Отечественная война. Американская станция ведет цикл передач об этом под мелодию Окуджавы. То есть Булат теперь - символ Победы.
Вы правильно сказали, что Окуджава - и то, и другое, и третье, и четвертое. Во-первых, замечательный поэт, лирик. Великий поэт - это прежде всего качество души. И он велик по качеству души. А по качеству строк - мастер. У него нет неряшливых строк в отличие, скажем, от других бардов, которые обрели не меньшую славу, но работали не так чисто, как он. У него действительно все читается как замечательные стихи. А то, что они стали петься, это вообще было удивительно. Мелодия была немудрящая, он наигрывал на гитаре немножечко и напевал их, а потом, видимо, вошел во вкус и как талантливый человек оказался еще и мелодистом. И вся манера его - это же был совершенно новый тип поведения. Он аристократ, конечно. Неприступный аристократ.
- Об этом мало кто говорит, все больше о его простоте, интеллигентности. А вы - "неприступный аристократ"...
- Парвеню про себя везде кричит, что он такой-сякой, независимый или уж стелется подобострастно. Как настоящий аристократ Булат был прост и демократичен. Но все всегда знали, что есть грань, которую нельзя переступать. Потому что, если эту грань переступали, то он мгновенно уходил от общения, даже не разбирался. При этом всегда держал себя так просто, был так доступен. На самом деле это был аристократизм, который всегда более демократичен, чем какая-то купеческая или парвенюшная надутость, высокомерие. Поэтому он еще и творец определенного типа поведения. И автор памятника на Арбате это хорошо передал. Мне кажется, он изображен тихо, как бы пожав плечами, уходящим от стола, где сидят люди, - он сам по себе, идет с гитарой. Его тип поведения неповторим.
- Вы ведь давно и хорошо знали Булата Шалвовича, вместе работали в "Литературной газете".
- Ну что значит хорошо? Я избегал близкого знакомства с людьми, которые мне были интересны как авторы. Мне нужно было его духовное присутствие. И это было. Я ведь записал его на магнитофон одним из первых.
- Как это произошло?
- Очень просто. Я после МГУ работал в "Литгазете", был 1959 год. Я собирал студенческий фольклор, бренчал на гитаре, в компаниях пел вместе со всеми. Однажды к нам в гости пришел будущий американский советолог Александр Янов (тогда он был малозаметный переводчик с кабардинского) со своей женой. Мы просто сидели, пели студенческие песенки. И вдруг они запели "и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной... ". Это было другое, совершенно ни на что не похожее. Я почувствовал, что в меня что-то вошло, начал расспрашивать, кто это написал. Говорят: Окуджава. Не тот ли Окуджава, который у нас в "Литгазете" ведет отдел поэзии? Может, говорят, и он. Я на следующий день подхожу к нему в коридоре и спрашиваю: "Булат, вот такая песенка твоя?" "Моя". Я ему сказал, что собираю песни, предложил записать его - у меня магнитофон дома. "Как интересно. Я никогда не слышал своего голоса", - сказал он мне. Магнитофон был величиной со средний стол - литовский "Спалис".
Назавтра Булат пришел, и с ним - молодой тогда прозаик Борис Балтер и очень красивая девушка. Рядом с Булатом всегда были красивые женщины, и жена у него красавица. Мы, конечно, вина сухого выпили. Потом Булат сел, сгорбившись, с гитарой, я сунул ему под нос микрофон, и он начал петь. И полчаса пел. Записали 300-метровую бобину - 15 песен. Мы слушали молча. Я еще не понимал, но чувствовал: что-то происходит. Около полуночи они спохватились, что пора ехать, а я, провожая их, уже в дверях спросил: "Булат, тебя еще кто-нибудь записывал?". "Знаешь,- говорит он,- была свадьба, там все пели, и я тоже что-то пел, кто-то что-то записывал, но я никогда этого не слышал". Они ушли, а мы с женой снова стали слушать запись. И опять что-то вошло в душу - не пойму что. Вдруг стук в дверь - сосед. Нынешние люди не понимают, что такое сосед в коммунальной квартире. Чабуа Амирэджиби сказал, что советская власть всех людей превратила в соседей. Короче, стоит молодой парень, дипкурьером работал. "Что это вы тут поете?" - спрашивает. "Да не поем,- говорим,- а слушаем" - "Дайте мне". А у него магнитофон "Днепр" в соседней комнате. Он взял бобину с пленкой, и в эту же ночь родилась первая копия.
- Так это вы во всем виноваты?
- Я. Как-то Лев Шилов, покойный, великий коллекционер бардовской песни, читал лекцию. Пришла ему записка с вопросом, кто первый записал Окуджаву. И он ответил гениально: "Второй магнитофон, на который был записан Окуджава, это был магнитофон Льва Аннинского, а первых было много". У меня потом штук тридцать копий сняли, истрепали эту пленку.
Второй раз я уже с магнитофоном в рюкзаке поехал к нему на Пресню, где жила его мама. Там я записал следующую порцию песен Булата. И тогда я, сдуру и расчувствовавшись, распелся там соловьем: Булат, новый жанр, столько у тебя подражателей, есть еще такие певцы, Визбор (я его очень любил), и напел ему что-то из Визбора. Он слушать не стал: да, да, конечно, интересно, но слушать не стал. То есть Булат знал себе цену. И правильно. Он и был Первым. И в нем была та неприступность, которая не всегда видна. Иногда люди, подпав под его обаяние, подходили к нему слишком близко, а он держал дистанцию. Я это очень хорошо чувствовал.
- И близко не подходили... К друзьям, которых у Булата Шалвовича вдруг обнаружилось огромное количество, себя не причисляете?
- Я, честно говоря, уклонялся. Когда пошла его эта слава дикая, я начал уклоняться. И проза его мне тогда не нравилась. Теперь я значительно лучше отношусь к его прозе, она имеет как раз и очень интересные концепции, и мастерски сделана. Отношения у нас были очень хорошие, замечательные. Но встречались редко. А последняя встреча была такая. Мне очень понравился его роман "Упраздненный театр". А я как раз, по совпадению, возглавлял тогда букеровское жюри. Мы присудили Булату премию. Но когда я объявлял об этом, в зале стоял свист - новое поколение было недовольно тем, что премия досталась шестидесятнику. Восприняли, как будто я дал Булату Букера как шестидесятник шестидесятнику. Мерзость, конечно. Булат на вручение не пришел, сделал вид, что приглашение опоздало. Но отсутствовал, наверное, и потому, что не хотел услышать этот свист, предчувствовал. После этого он мне позвонил (и смотрите - вот поведение аристократа!), мы говорили минут пять, он расспросил о здоровье моей жены, о моей сестре, о детях. Это был милейший разговор, почти родственный. И - ни звука про Букера. Я понял, что он так выразил мне признательность, не благодарил меня - это было бы глупо. Я тоже не сказал ни слова о премии.
- Вы называете это аристократизмом. А может, это просто редкая сегодня щепетильность в отношениях? Однажды я занесла Булату Шалвовичу гонорар - "Труд" опубликовал его новые стихи и мое интервью с ним. Вот, говорю, редакция передает ваш гонорар. "С каких это пор редакция стала платить за интервью?" - спросил он довольно строго. И взял конверт только тогда, когда услышал, что за интервью деньги получила я, а ему гонорар выписали за стихи...
- Правильно, это для него было важно. Он никогда не попадал в неудобное, зависимое положение.
- Есть война Виктора Астафьева, Василя Быкова, Георгия Бакланова - писателей-фронтовиков, есть война Владимира Высоцкого, который не воевал. Что такое война Окуджавы?
- Да, он фронтовик. Но у них была другая мелодика - люди суровые, люди горькие. Он казался легче их всех - "Будь здоров, школяр", "Ленька Королев"... Не та война.
Вместе с тем Окуджава занял какое-то совершенно уникальное место, подражать ему невозможно. Но теперь ясно: он очень многим развязал языки и раскрепостил души. За ним же пошел поток - люди, которым хотелось высказаться, выпеться. Они выпевали потом в течение нескольких поколений. И Булат недаром оказался на знамени. Только один соперник нашелся - Высоцкий, который делал все хрипло, по- простонародному. Он сумел передать ощущение солдатской войны, хотя сам был сыном офицера и вырос в Германии после войны. Совершенно иная судьба. Но это великий артист, который сумел противопоставить Окуджаве, как определенному типу поведения, совершенно другое, свое. Один - интеллигент, аристократ, легкий вроде бы, певучий, плывущий. Другой пробороздил нас изнутри, проклял всех... Но Россия такова, что приняла обоих.
- Молодежь, которая приходит на Трубную в день рождения Окуджавы, - что она, по-вашему, слышит в его песнях близкое для себя?
- Систему внутреннего сопротивления. Скажем, мое поколение должно было удержаться в невесомости - у нас почвы не было. Почва, которую мы унаследовали, разверзлась под ногами. Человечество оказалось неисправимо. Мы надеялись, что его можно перевоспитать, и тогда у нас есть почва и дело. А реальность сказала: нет, не надейтесь, человек каким был, таким и останется. И вы как были тогда гнилыми отщепенцами, такими и останетесь. Остались. И в этой ситуации было очень трудно внутренне устоять. Сказать: ну и что, ну и остаюсь. В кино это сделал Хуциев в "Заставе Ильича". В поэзии это сделал, конечно, Булат. Его сверхзадача внутренняя - это неуязвимость духа, который вроде бы кругом уязвим. Нет, на самом деле изнутри он держится.
- Вы думаете, что для молодежи ХХI века Окуджава может быть кумиром?
- Любовь идет через поколение. Слушают дедушек, а с отцами всегда спорят. Когда мы стали отцами, наши дети сказали: идите к черту, вас обманули, вы, дураки, поверили бредням вроде коммунизма, мирового счастья, последней войны. Вы дураки были и остались, и вся ваша поэзия - это жалкий щебет. Прочь с дороги! "Вы, старики, воняете", - сказал Галковский. И мы, старики, отошли. А потом у этих детей появились свои дети, которым сейчас 20 - 25 лет. Я им сейчас читаю историю советской ментальности с опорой на стихи. И они слушают с большим интересом. Потому что это история. И вырубить советский период невозможно. В нем жил и Булат Окуджава, написавший: "Ну что, генералиссимус прекрасный? Твои клешни сегодня безопасны...". Но этому генералиссимусу его отец служил верой и правдой. И это тоже реальность. История, в которой было все - и ослепление, и прозрение. Наверное, так было, есть и будет всегда. Как, надеюсь, и песни Булата...
15:06
Два Героя на волнах
