В те мартовские дни 1953-го страна утопала в траурных речах, как утопал в цветах колонный зал Дома союзов.
Особенно выразительно звучат эти речи сегодня, когда стали известны подробности взаимоотношений ораторов с вождем и его эпохой.
Александр Твардовский написал о своих чувствах по горячим следам так:
В этот час величайшей печали
Я тех слов не найду,
Чтоб они до конца выражали
Всенародную нашу беду.
Всенародную нашу потерю,
О которой мы плачем сейчас.
Но я в мудрую партию верю –
В ней опора для нас!
Из официальной биографии Твардовского было известно, что на рубеже 1920–1930-х тогда еще начинающий литератор жил в Смоленске, корреспондентом печатался в местных газетах, начиная при этом и литературную карьеру. В это же время всю его семью, оставшуюся на малой родине на хуторе Загорье, раскулачили и выслали на Урал, на лесозаготовки. Но лишь в 1989 году в журнале «Юность» появились воспоминания родного брата Твардовского Ивана, проливающие свет на один печальный эпизод. В августе 1931-го, не выдержав тяжелейших условий ссылки, отец будущего прославленного поэта и редактора «Нового мира» Трифон Гордеевич бежит из лагеря с 13-летним сыном Павлом. Окольными путями, на перекладных они пересекают полстраны, добираются до Смоленска. Эту встречу ранним утром на крыльце редакции журнала «Западная область» и описал со слов отца Иван Твардовский: «Стоим мы с Павлушей, ждем, а на душе неспокойно... Однако ж и по-другому думаю: родной сын! Может, Павлушу приютит. Мальчишка же чем провинился перед ним, родной ему братик? А он, Александр, выходит... Стоит и смотрит на нас молча. А потом не «Здравствуй, отец», а «Как вы здесь оказались?!» – «Шура! Сын мой, – говорю. – Гибель же нам там! Голод, болезни, произвол полный!» – «Значит, бежали? Помочь могу только в том, чтобы бесплатно доставили вас туда, где были!» – так точно и сказал. Понял я тут, что ни просьбы, ни мольбы ничего уже не изменят...»
Никогда Александр Твардовский не вспоминал этот эпизод. Известно только, что он очень сильно пил. Пил всю жизнь. И уже много лет спустя, в разгар хрущевской оттепели написал:
Забудь, откуда вышел родом,
И осознай, не прекословь:
В ущерб любви к отцу народов –
Любая прочая любовь.
И душу чувствами людскими
Не отягчай, себя щадя.
И лжесвидетельствуй во имя,
И зверствуй именем вождя.
Дмитрий Шостакович выразил свою скорбь в прозе: «Советские люди, от мала до велика, с родным именем Сталина связывают все самое лучшее на земле... Люди искусства, мы с особой остротой чувствуем горечь тяжелой утраты: от нас ушел мудрейший наставник, заботливый друг, вдумчивый учитель».
А вот еще цитата. «Слушателя с первой же минуты ошарашивает в опере нарочито нестройный, сумбурный поток звуков. Обрывки мелодии, зачатки музыкальной фразы тонут, вырываются, снова исчезают в грохоте, скрежете и визге. Следить за этой «музыкой» трудно, запомнить ее невозможно» – так в январе 1936 года газета «Правда» охарактеризовала оперу Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда». Неважно, что к тому времени произведение уже несколько сезонов с успехом шло на главных сценах страны. Важнее было другое – за несколько дней до разгромной публикации на одном из показов побывал Сталин, а значит, разгром был инициирован им лично. Уже в феврале в той же «Правде» выходит статья о балете Шостаковича «Светлый ручей» с говорящим названием «Балетная фальшь». Как свидетельствуют донесения НКВД, композитор был близок к самоубийству. Только с выходом в следующем году Пятой симфонии, «образца произведения социалистического реализма в симфонической музыке», Шостакович смог вернуться к нормальной жизни.
В 1948 году началась вторая волна гонений на композитора. Его в очередной раз причислили к «формалистическому, антинародному направлению советской музыки», обвинили в «декадентстве» и «пресмыкательстве перед Западом» и вынудили оставить все официальные посты. Многие произведения Шостаковича оказались под запретом. Причиной этой атаки считается вышедшая вскоре после войны Девятая симфония. Сталин ожидал от композитора громогласный гимн победе, а получил тонкую лирическую вещь, к тому же весьма сложную для восприятия. На долгие 10 лет это произведение было запрещено к исполнению. Некстати пришелся и вокальный цикл «Из еврейской народной поэзии», само название которого в годы борьбы с «безродными космополитами» звучало как вызов. Несколько месяцев после этого семья композитора прожила в постоянном ожидании ареста.
Ольга Берггольц, муза блокадного Ленинграда, нашла такие слова:
Обливается сердце кровью…
Наш любимый, наш дорогой!
Обхватив твое изголовье,
Плачет Родина над Тобой.
Это стихотворение появилось в «Правде» в первые дни после смерти Сталина. Много лет спустя самиздатовские журналы перепечатают другое, написанное в то же время, но утаенное от всех:
О, не твои ли трубы рыдали
Четыре ночи, четыре дня
С пятого марта в Колонном зале
Над прахом, при жизни кромсавшим меня…
В феврале 1938 года расстреляли первого мужа Ольги Берггольц поэта Бориса Корнилова. Его осудили по стандартному по тому времени обвинению – участие в троцкистской террористической организации. В декабре того же года пришли за самой Берггольц. Обвинение то же – участие в контрреволюционном заговоре, связь с врагами народа. После избиений и пыток поэтесса потеряла ребенка. Через несколько месяцев ее отпустили.
В сентябре 1941 года сотрудники НКВД прислали повестку отцу. Из дневников:
«Сегодня моего папу вызвали в Управление НКВД в 12 ч. дня и предложили в шесть часов вечера выехать из Ленинграда. Папа – военный хирург, верой и правдой отслужил Сов. власти 24 года, был в Кр. Армии всю гражданскую, спас тысячи людей, русский до мозга костей человек, по-настоящему любящий Россию, несмотря на свою безобидную стариковскую воркотню. Ничего решительно за ним нет и не может быть. Видимо, НКВД просто не понравилась его фамилия – это без всякой иронии.
На старости лет человеку, честнейшим образом лечившему народ, нужному для обороны человеку, наплевали в морду и выгоняют из города, где он родился, неизвестно куда».
Ольга Берггольц пережила блокаду, пережила Сталина и умерла в разгар брежневского застоя. Ее дневники, которые поэтесса вела всю жизнь, были опубликованы только в 2010 году.
Вячеслав Молотов – один из соратников вождя. «Дорогие товарищи и друзья! В эти дни мы все переживаем тяжелое горе – кончину Иосифа Виссарионовича Сталина, утрату великого вождя и вместе с тем близкого, родного, бесконечно дорогого человека».
Молотов произносил эту речь, уже четыре года не видев своей жены – Полины Жемчужины. Когда ее исключили из партии, она, предвидя последствия, сама предложила мужу развод. Он не нашел в себе сил перечить, несмотря на почти 30 лет совместной жизни. Продолжал ходить на заседания Политбюро, пока его жена ходила на допросы. В начале 1949 года ее арестовали. Он и виду не подал, что его это касается. Много позже написал в дневнике: «Передо мною встал вопрос – восстать против грубой несправедливости К. (Кобы – революционная кличка Сталина. – «Труд»), пойти на разрыв с ЦК, протестовать, защищая честь жены, или покориться, покориться ради того, чтобы по крайней мере в дальнейшем продолжать борьбу в партии и в ЦК за правильную политику партии, за устранение многих явных и многим не видных ошибок, неправильностей, главное – за такую линию партии, которая опасно, во вред интересам дела коммунизма искоренялась со стороны зазнавшегося К. и поддакивающих ему, прости господи, соратников».
Конечно, Молотов покорился. И сохранил себе жизнь.
10 марта, на другой день после похорон Сталина, по распоряжению Берии Полину Жемчужину вернули домой. Оказалось, что она уже несколько месяцев была в Москве – на нее готовили новое большое дело. Ходить самостоятельно она уже не могла. Некогда первую красавицу партии, а теперь высохшую старуху в дом внесли на руках. Ее родные сестра и брат так никогда из лагерей и не вернулись.
