В середине сентября в Инсти-туте искусствознания прошла конференция на тему "Российский театр в 90-е годы". Говорили о театре, который мы потеряли. Спорили о театре, который приобрели, испытывающем огромную тяжесть предлагаемых обстоятельств. С сожалением отмечали режиссерскую апатию и растерянность, исчерпанность многих казавшихся "долгоиграющими" театральных идей. Почти не касались темы критики. Хотя, наверное, стоило бы. Ведь за последние десять лет на наших глазах школа русской театральной критики практически рассыпалась. Уходят старики, люди авторитетные, энциклопедически образованные. Среднее поколение, несколько огорошенное напором поколения молодого, без боя сдает позиции и погружается в изучение театрального прошлого. Профессия все больше размывается людьми с психологией не самых лучших, не отягощенных нравственными ограничителями газетчиков. Они не любят и не обязаны любить театр всей силой души своей, как неистовый Виссарион (да и вряд ли хотя бы пролистали Белинского). Они не сентиментальны. Их привлекают скорее околотеатральные сюжеты: как трудно складывался роман известного актера со своей ученицей, как тяжело возвращалась к жизни из комы известная актриса... Театр для них - всего лишь тема в ряду других. Их тексты должны поддержать рейтинг родного издания. А для этого, по их мнению, следует информировать публику о том, о чем она и не подозревает, а театру всякий раз после премьеры выставлять оценку за поведение. Образованности, литературной одаренности, интеллигентности в них порой меньше, чем апломба и ощущения своего права - категорически высказывать свое мнение, не утруждая себя доказательствами.
В общем, причин говорить се-годня о критике много. Одни из очевидных, на мой взгляд, - вкусовщина, агрессивное дилетантство, бесцеремонность (а то и просто хамство) и всевозрастающее косноязычие. Есть и конкретный повод. Пожалуй, такого не было давно, чтобы в начале театрального сезона в театральных кругах обсуждались не творческие планы и премьеры коллег, а околотеатральные материалы, опубликованные, в частности, в уважаемых "Известиях" (А.Смелянский) и "Независимой газете" (А.Красовский). То, о чем так долго мечтали иные критики, свершилось. Их имена повторяют, как имена популярных артистов. Критики уже не плетутся в хвосте театрального процесса, они его направляют, "регулируют" и пересоздают. Шутки шутками, но это символично, что фланги ныне сомкнулись и имена случайного рецензента и одного из первых лиц в "театральном государстве" встали рядом.
Антон Красовский потчует нас анонсами ближайших пре-мьер. Идея не нова, но сколько новизны в воплощении! Нам предлагают "путеводитель по театральному сентябрю", по спектаклям, которых автор еще не видел, но неуспех которых (в основном именно неуспех) уверенно предсказывает. Верит в свою непогрешимость, говорит от своего имени, но и как бы от группы просвещенных товарищей, поражает цели так, что звон от оплеух стоит в ушах. Никаких умолчаний, все театры и режиссеры окликнуты поименно. К каждому "экспонату" (а для автора это именно нечто в этом роде) подвешен ярлык. Этот режиссер бездарен, этот стар, этот никогда ничего не умел, этот никогда ничего не сумеет, эта истеричка, а этому, дурачку, подарили театр, а он не смог подарком распорядиться. Герой драматурга Уайльда - содомит, драматург Уильямс - гомоэрот, Ануй немоден, Шиллер неактуален, Шоу надоел. Опустим вопрос, кто это подрядил автора отвечать за моду и где уж он так объелся Шоу. Вынесем за скобки и старую истину, что слава Герострата всегда была самой короткой дорогой к известности. Можем попробовать уговорить себя, что перед нами тот самый мальчик, который наконец скажет: "А король-то голый!". После чего наступит царствие божие на театральной земле. Но зададимся вопросом "что делать?". Тем, кого в статье оскорбили, тем, кто, читая ее, может быть, с облегчением перекрестился, но пусть не надеется, что избегнет той же участи. В конце концов и в октябре премьер у нас ожидается немерено. Самое нелепое - обиженным бить себя в грудь и кричать, что они не так уж бездарны, как утверждает автор. Самое жалкое - писать групповые письма в инстанции. Мы же знаем, кто их раньше писал и подписывал. Не пущать в театр? Было. Так ведь мы не пустим, а соседи каравай вынесут. Вызвать на дуэль? Дать в зубы? Немодно, как Ануй. Самое простое, но и самое глупое, особенно сегодня, - промолчать. Так всегда делают интеллигентные люди за столом, когда один неинтеллигентный среди них что-то делает не так. Но это хорошо, когда интеллигентных много... Выходит, ситуация патовая? Возможен, правда, и еще один выход, реальнее прочих. Если мальчик не поленится изучить "путь наверх" других юных коллег, ему очень скоро удастся перейти из категории врагов в категорию друзей театра. А кто-то из режиссеров и сам поторопится предложить ему руку и сердце. Из чувства самосохранения.
Самое смешное, что этот "праз-дник" мы все приближали, как могли. И те, что писали неправду, и те, что подавали руку подлецам, и те, что позволяли бить лежачих, и те, кто всерьез ратовал за свободу мнений. Каждый конкретный случай казался нам мелким, частным, непринципиальным. "Ну что я один могу?" - оправдывались мы. Наконец количество перешло в качество. Так что это расплата, господа.
Отношения театра и критики никогда не были благостными. И не должны быть. Стороны всегда охраняли суверенность своих территорий. И в критической среде были свои "партии". Хотя понятно, за всеми жестко (если не сказать жестоко) наблюдала одна партия... Но речь сейчас не об этом. Во времена нашей юности на правом фланге были Абалкин, Зубков, Патрикеева, символизировавшие официоз, ретроградство и бесталанность, на левом - Марков, Рудницкий, Зингерман, столпы, таланты, обаятельные умницы... Речь о том (говорю об этом не ностальгируя), что в самой театрально-критической среде этой самой интеллигентности было, кажется, побольше. Ссорились критики между собой и с театрами, но предмет спора все же чаще бывал не кухонным. Кстати, и дружили в те времена театральные люди точно больше, что не мешало лучшим и честнейшим из них - по обе стороны "баррикад" - иногда отрешаться от личных амбиций. Боже мой, как обиделся А.Эфрос на своего друга А.Свободина за рецензию на спектакль "Живой труп" во МХАТе! Однако уровень анализа спектакля, любовь критика к режиссеру, составившему славу русского театра, звучавшая в подтексте, не позволили обоим превратить размолвку в склоку. А может, обида Эфроса и была так горька, что в душе он и сам чувствовал свою неудачу? А как всем миром защищали талантливую книгу В.Гаевского о балете, когда ее изымали из книжных магазинов и разгоняли редакторов издательства "Искусство"! А как был оскорблен Рудницкий ситуацией 1984 года на Таганке! Как мужественно защищал "Бориса Годунова", когда Любимова выгоняли из Союза. Много позже я спросила, видел ли он на Таганке премьеру Эфроса, на что Рудницкий, помрачнев и явно разозлившись, сказал, что на Таганку теперь не ходит. Но это не позволило ему публично сводить счеты с режиссером, который допустил, может быть, роковую ошибку в своей жизни. Правда, в те же времена артисты, покинувшие Таганку с приходом Эфроса, пели и хамоватые куплеты в его адрес. Но скоро упоение местью прошло и сменилось отчаянием. А как до потери пульса обсуждали в журнале "Театр" моральную сторону дела в связи с воспоминаниями В.Смехова ("Скрипка Мастера")! И трещина прошла не между любимовцами и эфросистами, а между теми, кто считал автора в полном праве обнародовать свои личные разговоры с покойником, который не мог ему ответить, и теми, кто был уверен: даже во имя возвращения Любимова на родину незачем рисовать его, человека сложного и отнюдь не безгрешного, ангелом, а Эфроса рядить чертом. Понятия "стыдно", "неприлично", "непорядочно" были не пустым звуком...
Последним эхом тех споров можно считать недавнюю размолвку М. Захарова и Р.Кречетовой по поводу "Города миллионеров". Критик позволил себе невысоко оценить спектакль Ленкома. Режиссер смертельно обиделся и высказал обиду публично. На самом деле сочувствие вызывают оба этих талантливых человека, оказавшиеся заложниками современной театральной ситуации. Понятно желание опытного критика, наверное, удрученного состоянием современного театра, задеть мастера за живое, воззвать к тому лучшему, что в нем всегда было. Понятен и порыв М.А., который ведь читает и другие статьи о других спектаклях и, видимо, отказывается понимать, отчего это он один удостаивается "гамбургского счета". Трудно обоим, поскольку общий театральный контекст отсутствует, художественные критерии размыты, моральные табу сняты, а право на суд опьяняет.
Никогда отношения театра и критики не были благостными. Но никогда и не были такими циничными, как сегодня. Театр часто просто использует критика в пиаровской кампании, критик часто не прочь "шантажнуть" театр силой печатного слова. И вроде бы не виноваты оба. Время такое. Предлагаемые обстоятельства. Среда заела. Если не запрещено ничего, то можно все. Бои критиков с театром напоминают боксерские поединки. Только логику побед и поражений зачастую искать бессмысленно. Театры часто побеждают "по очкам". Хотя уверена, что в душе многие жаждут победы нокаутом. Может, именно потому так сильно обижается театр на критику, что втайне мечтает об успехе столь же оглушительном, какой выпал этим летом на долю "Арлекина" Стреллера, или "Трех сестер" Бонди? Это-то вроде и естественно.
Но тут мы снова ступаем на зыбкую почву, возвращаясь к теме немодной и скучной - морали. Если ничего не запрещено, то все ли все-таки можно?
А.М. Смелянский опубликовал главы своей новой книги о МХАТе. Всего лишь хотел устроить книге маленькую рекламу, а получил что-то вроде пощечины - обвинение в цинизме и предательстве от бывших друзей Ф.Чеханкова, М.Рощина и М.Шатрова. Вот это неожиданно. Репутация А.М., еще недавно почти незыблемая, пошатнулась. Впрочем, автор еще может повернуть ситуацию в свою пользу (уже поворачивает) и предстать перед публикой героем, пострадавшим за правду. Так или иначе PR удался: теперь "Уходящую натуру" будут листать даже ленивые.
Театральные люди читали ее опубликованные главы, наверное, с горечью, снова и снова задавая себе вопрос "зачем?". Нетеатральная публика, в очередной раз пущенная в "Москву закулисную", может быть, ухмылялась и радовалась тому, какими, мягко сказать, заземленными оказались в изложении А.М. мхатовские небожители. Хотя этим легче легкого возразить словами Пушкина: "Он и мал и мерзок, но не так, как вы". И это касается не только Ефремова, но и иных мхатовцев, которые поименованы в опубликованных главах. А вот с театральными людьми кое-что можно и обсудить.
Зачем? А.М. - человек, очень чуткий к требованиям времени, и он, думаю, раньше других понял, что театру уже никогда не быть тем властителем дум, каким он был в 60-е или даже в 80-е. Поезд уходит с катастрофической скоростью, но еще можно вскочить в последний вагон. Давно ставший писателем, театральным деятелем и отказавшийся быть реально действующим театральным критиком, А.М. тем не менее готов напомнить новому поколению, которое не слишком почтительно к авторитетам, но слишком привычно к распоследней "откровенности", что место Первого пока еще занято. Понятна и торопливость, с какой А.М. выпускает свою книгу, "еще и башмаков не износив" по смерти Ефремова. Торопливость, конечно, приводит к погрешностям стиля, которых прежде за блестящим литератором не водилось ("...пришли в оторопь", "Иннокентий Михайлович достал из своей груди один из самых божественных обертонов и нацелил его...", "знакомые лица тусовки перемежались с изрядным количеством лампасов..."), но это мелочи, а торопиться надо. Время и место, говорите, неподходящие? А когда они станут подходящими? Вон американцы, не справив и сороковин по башням-близнецам и 6000 погибших, уже выпустили футболки с бен Ладеном на груди ("Wanted dead or alive") и компьютерные стрелялки с Бушем в главной роли. Это жизнь. Это бизнес. Это, наконец, и есть предлагаемые обстоятельства. Сегодня еще идут спектакли Ефремова, еще показывают фильмы с ним, в конце концов, еще живы те, для кого это имя - не пустой звук. А что будет через пять, десять лет, когда перемрут поклонники, явятся другие кумиры, когда могилы Ефремова и Станиславского, расположенные рядом на Новодевичьем кладбище, обе будут казаться современникам приютом последних из могикан? Вот тогда О.Н. придется ждать своего летописца столько же, сколько дожидались К.С. и Вл.И. - О. Радищеву. Но это А.М. категорически не устраивает. Он человек честолюбивый и почитает своим долгом сам поскорее подарить миру образ непростого театра и непростых людей, его населявших, которых он наблюдал с близкого расстояния. Имеет ли право? А кто, если не он, многолетний завлит МХАТа? Ему даже по статусу положено перехватить эстафетную палочку мемуариста у легендарных литературных сотрудников МХАТа. Кому, как не автору книги о Булгакове, написать собственный "театральный роман", ощутив себя мхатовским Лагранжем? Есть, правда, одно "но". Щепетильный Булгаков поместил в "Театральный роман" реальных героев современного ему МХАТа под вымышленными именами. Горестный его Лагранж ставил в своем Регистре черные кресты там, где должны были скрываться театральные тайны, не предназначенные для чужих ушей. А.М. умолчаний не признает, считая, что наконец пришло время правды, и собирается построить свои воспоминания именно на текстах под черными крестами. В конце концов, и это его право. Оно в некотором роде дано ему самим Ефремовым уже тем, что двадцать лет О.Н. держал его рядом.
По главам, опубликованным в газете, почти невозможно поверить в поставленную автором перед собою "серьезную и сложную задачу - понять и объяснить психологическую ситуацию пьющего человека, когда этот человек - художник большого масштаба" (это о Ефремове), поскольку именно масштаба не хватает ни Ефремову, ни другим героям и событиям в описании автора. Пока что тема трагедии художника выглядит водевилем, а история МХАТа - цепочкой театральных баек и анекдотов с бородой. Так что автор либо лукавит, говоря о серьезных задачах, либо задачи ему пока не даются. Мы так долго врали, объясняют нам, что теперь просто обязаны сказать людям правду. Но "сказать правду" - это не значит переписать всю историю с точностью до наоборот, как пытался в свое время сделать тот же А.М. с парижскими гастролями МХАТа 1937 года. Мы так долго жили умолчаниями, так томились в театре, который говорил эзоповым языком, что теперь должны все назвать своими именами. Но неужели нам мешали сказать только то, что Ефремов был пьяницей и бабником? И вдохновенен был, лишь будучи пьян? А гений Смоктуновский в жизни был похож на городского сумасшедшего, а министр культуры Фурцева - на б..., а народная артистка Степанова - в старости - на змею? Пусть это будет правдой. Но разве это полная, существенная правда? вся правда? главная правда? Чтобы так настойчиво концентрировать на ней наше внимание... Впрочем, и на это А.М. имеет, по его логике, право. Он пишет не историческое исследование, а воспоминания. А их-то уж точно "каждый пишет, как он дышит". Но воспоминания - жанр ужасно коварный. Как правило, в них нельзя скрыть даже то, о чем автор умолчал. Они высвечивают его судьбу и характер порой даже ярче, чем натуру его героев.
О мертвых, мне кажется, можно все. Но при одном условии - любви к ним, хотя бы такой же (если не большей), как к самим себе. Тогда можно описывать и их житейские недостатки, и их слабости, и их горести, и их недостойные поступки без риска "опустить" их и себя в глазах современников. Но оказалось, что близость автора к герою не упрощает, а осложняет его задачу и утяжеляет ответственность. Он имеет право на все - на иронию, на шутливый тон, на "травлю" анекдотов, на полную смену прежних своих позиций, на изложение любых частных подробностей. Но не имеет права на отсутствие боли и нелюбовь...
С опубликованных страниц "Уходящей натуры", к сожалению, не встает образ человека, который много лет назад писал хорошие книги, блестяще говорил, сочинял замечательные рецензии, дружил на равных с великими театрального мира и был одним из тех, на кого хотели, наверное, равняться молодые театральные критики. Автор мемуаров кажется человеком маленького роста, меркантильным, злопамятным, тщеславным, никогда не любившим ни Театр Советской Армии, с которого начинал, ни МХАТ, в котором прошла большая и не худшая часть его жизни. Он вроде царя Мидаса наоборот, к чему ни прикоснется - все превращается в пепел.
15:06
Два Героя на волнах
