Баллада о Твардовском
В России быть поэтом -
приговор,
но если быть поэтом -
так в России.
Ты можешь быть растоптан,
словно вор,
но и зато попасть почти в святые.
А русским быть поэтом в СССР -
крест
и одновременно серп и молот.
То молотом ты можешь быть расколот,
то кое-что отрезать может серп.
Но этот молот
(тут одно из двух!)
сломает
или выкует твой дух.
Твардовский был орешек непростой:
тяжелый телом
и тяжелый нравом.
Под крепостным литературным правом
он был
в медалях барских крепостной.
Был в ССП смердяще смердский быт.
Дворян добила власть с ревнивым злобством,
и привилегированным холопством
купить хотела тех,
кто не добит.
Но с мукой на монашеском лице
не покупался этот хуторянин,
отцовской раскулаченностью ранен
и распят
на молчаньи об отце.
А Теркина слепил он из частушек,
из чьих-то васильковых глаз,
веснушек,
из песен,
плавных, как плывет паром,
из шутки:
"Будем живы - не помрем!"
Война была несчастьем для народа.
А для поэтов -
счастием не врать,
как не врала штыком четыре года
из теркиных сложившаяся рать.
Но Теркину
спасения России
вождь не простил завистливо,
трусливо.
Крестьянам кукиш мраморный свой сунув,
вождь с пьедесталов каменно глядел,
и суковатой палкой пьяный Суров
грозил космополитам в ЦДЛ,
а после -
исключенные абрамы
ему писали по дешевке драмы...
И над литературою сурово,
как пик социализма,
вся гола,
Фадеева пугая и Суркова,
бильярдная всходила голова.
Юродствовало время,
нас калеча.
Мы прозревали в спешке,
на ходу,
и сам Твардовский -
гласности предтеча -
был тоже вроде Теркина в аду.
Как остров правды,
в мерзлой луже лжи
был "Новый мир",
окованный морозцем,
и бывший зэк стал первым правдоносцем
о тех, кого в ГУЛАГе жрали вши.
Твардовский был престраннейший поэт,
не написавший о любви ни слова.
Он мне бурчал:
"Уж вам за сорок лет,
а машете своею пипкой снова!"
Но, боже мой,
как он любил того
мальчишку на войне незнаменитой
и тень отца,
не ставшую забытой,
вселившуюся в сына своего.
Послали в Прагу теркиных на танках.
Рассыпалась мечта
о ваньках-встаньках.
Твардовский,
словно Жуков, став не нужен,
обезжурнален был, обезоружен.
В отделе прозы
в грустном "Новом мире"
у Аси Берзер молча мы дымили,
и Александр Исаевич вбежал,
всем руки заговорщицки пожал,
и подписями -
будто бы само -
все обрастало зряшное письмо
в то брежневское ватное ЦК,
далекое, как будто облака...
Потом Твардовский запил в ЦэДээЛе
бог знает с кем.
Меня узнал едва,
а рядом -
в ресторанном "беспределе"
бильярдная качалась голова.
Погромщик подразмяк,
упившись в доску,
и лебезил перед хмельным Твардовским:
"Спаси перед женой меня,
Санек..." -
"Тебе я не Санек
и не спасатель..." -
"Заедем -
хоть минуток на пяток...
Ведь ты -
жены любимейший писатель..." -
"Нет,
уж уволь..." -
"А помнишь юность,
Сань?" -
"Все помню.
Ты и в юности был дрянь..." -
"Но мы же земляки!.." -
"В земле одной
и червь, и злак..." -
"Но я же червь с женой!.."
И все-таки "земляк" уговорил.
Мы оказались на его пороге,
и прилепилась пара мерзких рыл -
два кандидата в русские пророки.
Дрожливо нажимал звонок дверной
соцреализма позвонок спинной.
Он был с гостями так смущенно мил -
один из самых яростных громил.
Чуть не упала в обморок жена,
в дверях увидев классика живого,
и, холодильник вывернув до дна,
рванулась к сотворению жаркого.
Стакан заветный маханув сплеча,
уже запел Твардовский
"Летят гуси",
и два пророка начали,
рыча,
друг другу рвать невидимые гусли.
Малюта-подкаблучник был эстет.
Со стен так христианнейше смотрели
нежнейшие,
все в дымке,
акварели -
березки,
церкви,
розовый рассвет.
"Эге,
ты, братец, коллекционер.
Вот уж не думал..." -
проворчал Твардовский.
"Я - автор... -
был ответ умильно-скользкий. -
Что подарить?
Вот эту, например?" -
"Ты?
Ты - художник?
Черт-те что, прости..." -
"Да, так уж вышло...
Мать-природа учит.
Название для выставки найти
я не могу.
Вот это меня мучит". -
"И это все,
что мучает тебя? -
Твадовский хохотнул,
чуть пригубя. -
Завидую я,
как богатырю.
"Палач на отдыхе" -
название дарю!" -
Твардовский был тяжелый человек,
но без таких не держится держава.
Он -
волкодав среди паршивых шавок -
не огрызался челяди в ответ.
Он знал одну любовь на свете белом
и ради так истерзанной земли
тяжелым телом
и тяжелым делом
пробил пролом,
в который мы прошли.
Он умирал -
совсем не как холоп.
Наградой высшей лагерного века
лег поцелуй затравленного зэка
на перепаханный эпохой лоб.
ДВЕ СТРОЧКИ
Из записной потертой книжки
Две строчки о бойце-парнишке,
Что был в сороковом году
Убит в Финляндии на льду.
Лежало как-то неумело
По-детски маленькое тело.
Шинель ко льду мороз прижал,
Далеко шапка отлетела.
Казалось, мальчик не лежал,
А все еще бегом бежал,
Да лед за полу придержал...
Среди большой войны жестокой,
С чего - ума не приложу, -
Мне жалко той судьбы далекой,
Как будто мертвый, одинокий,
Как будто это я лежу,
Примерзший, маленький, убитый
На той войне незнаменитой,
Забытый, маленький, лежу.
1943
ИЗ ЦИКЛА "ПАМЯТИ МАТЕРИ"
Перевозчик-водогребщик,
Парень молодой,
Перевези меня на ту сторону,
Сторону - домой...
Из песни
- Ты откуда эту песню,
Мать, на старость запасла?
- Не откуда - все оттуда,
Где у матери росла.
Все из той своей родимой
Приднепровской стороны,
Из далекой-предалекой
Деревенской старины.
Там считалось, что прощалась
Навек с матерью родной,
Если замуж выходила
Девка на берег другой.
Перевозчик-водогребщик,
Парень молодой,
Перевези меня на ту сторону,
Сторону - домой...
Давней молодости слезы.
Не до тех девичьих слез,
Как иные перевозы
В жизни видеть привелось.
Как с земли родного края
Вдаль спровадила пора.
Там текла река другая -
Шире нашего Днепра.
В том краю леса темнее,
Зимы дольше и лютей,
Даже снег визжал больнее
Под полозьями саней.
Но была, пускай не пета,
Песня в памяти жива.
Были эти на край света
Завезенные слова.
Перевозчик-водогребщик,
Парень молодой,
Перевези меня на ту сторону,
Сторону - домой...
Отжитое - пережито,
А с кого какой же спрос?
Да уже неподалеку
И последний перевоз.
Перевозчик-водогребщик,
Старичок седой,
Перевези меня на ту сторону,
Сторону - домой...
1965
* * *
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие
не пришли с войны,
В том, что они -
кто старше, кто моложе -
Остались там,
и не о том же речь,
Что я их мог,
но не сумел сберечь, -
Речь не о том,
но все же, все же, все же...
1966
* * *
В случае главной утопии, -
В Азии этой, в Европе ли, -
Нам-то она не гроза:
Пожили, водочки попили,
Будет уже за глаза...
Жаль, вроде песни той, -
деточек,
Мальчиков наших да девочек,
Всей неоглядной красы...
Ранних весенних веточек
В капельках первой росы...
1969