В рассказе "Антоновские яблоки", написанном сто лет назад, Иван Алексеевич Бунин вспоминает, как листал старые книги в усадебной библиотеке своего соседа-помещика: "И замелькают перед глазами любимые старинные слова: скалы и дубравы, бледная луна и одиночество, розы и лилии, "проказы и резвости молодых шалунов", "лилейная рука..."
Как Бунин с грустью перебирал слова начала XIX века, так и мы читаем теперь самого Бунина: "ржаной аромат новой соломы", "лиловатый туман", "он у тетки ездил форейтором..."
Недавно мама написала мне: "...Исчезают на глазах простые обычные вещи - вчера Митька разбил последнюю молочную бутылку. Все, нет их больше в продаже, а помнишь, как носили их авоськами сдавать?.."
Вот и слова - простые русские слова, еще недавно бывшие в каждодневном обиходе, - они исчезают, как эти молочные бутылки нашего детства. Кругом - "как бы" и "короче". Чистый русский язык становится для старших поколений воспоминанием, а для детей - диковинкой.
Школьные учителя умоляют прибавить часов на литературу, поскольку в "Евгении Онегине" им приходится толковать подросткам почти каждое слово. Недавний опрос московских второклассников показал, что они не имеют понятия о том, что значит слово родина. Среди гипотез: "это точка на лице", "вода из-под земли"... Русь, как считают дети, это "что-то вроде лавы", "зверь, которого не существует", "космический спутник"...
Удивляться нечему: наши дети живут в серной кислоте сквернословия, в такой агрессивной языковой среде, в которой не выживает ничего ласковое, приветное, благозвучное. То, что они слышат по телевидению, на улицах, а часто и в семье, - все это не имеет ничего общего не только со стилем отечественной классики, но и просто с русским языком. К тому же реклама вокруг - на латинице, названия модных журналов - на английском, модные радиостанции - это дикая смесь уголовного арго и американизмов.
На днях я получил письмо из Казани, студентка одного из гуманитарных факультетов Казанского университета пишет о своем впечатлении от только что прочитанной книги "Кавказская Голгофа", посвященной судьбе протоирея Петра Сухоносова, замученного чеченскими боевиками: "Книга меня потрясла! Прочла ее запоем, за два дня. Живя в общежитии третий год, я стала злоупотреблять матом, огрубела как-то. После книги расхотелось произносить матные слова вообще, а слышать их от кого-либо стало противно. Резко для слуха стало слышать мат от однокурсников, соседей, моего парня, мамы... Правда, еще бывает, что у меня проскакивает словечко в экстренной ситуации. После этого сама себе противна, потому что как бы слышу себя со стороны..."
Еще лет пятнадцать - двадцать назад сама мысль о возможности такого тоталитаризма сквернословия воспринималась бы как мрачная фантастика. Сегодня это быт не только солдатских казарм, но наших университетов, школ, детских садов...
Слово - больше чем филология, это основа духовной жизни. Всякое насилие над народом тут же отзывается оскудением языка. Вспомним 20 - 30-е годы прошлого века: уничтожение крестьянства и духовенства не случайно совпало со страшным падением речевой культуры, с повальным распространением сквернословия и появлением уродливого новояза, отравившего на многие годы не только повседневную речь, но и литературу. Наивно думать, что нынешнее повреждение русского языка можно преодолеть такими акциями, как Год русского языка. Необходимо многолетнее (а, возможно, и многовековое) восстановление самих основ нашей жизни - нравственных и культурных прежде всего.
Вот что пишет педагог Алла Леснова из Иванова: "Лет десять назад нам с дочкой удалось побывать в Крыму, в Ялте. Благословенное место. От Симферополя до Ялты мы ехали на такси. Водитель оказался очень милым, общительным человеком. В Ялте мы не сразу нашли нужный нам дом. Водитель такси вышел и обратился к проходившему мимо пожилому человеку: "Почтеннейший!" И "почтеннейший" объяснил нам, куда следует ехать. А еще было слово "добропорядочный". Добрый да еще и порядочный. Теперь эти качества в человеке редки, а с ними и слово забывается...
В детстве каждое лето я проводила у незабвенной моей бабушки в южном русском городе Россоши. Когда мы шли с бабушкой на базар, то к продавщице она обращалась так: "Барышня!" Для меня было удивительно слышать это слово, потому что в большом городе, где я училась в школе, его уже давно не употребляли в обыденной речи. Мне сейчас очень не хватает этого "барышня". Сама атмосфера нашей жизни без таких слов стала враждебной для души..."
А я вот почему-то скучаю по слову калитка. В нем есть поскрипывание самой калитки и почему-то чувствуется по звуку, что она деревянная. Калитка во дворе моего детства была так крепко сбита, что мы часто катались на ней по очереди. Было интересно обозревать улицу и одновременно плыть в воздухе.
А помните, Лаврецкий в "Дворянском гнезде" после объяснения с Лизой упирается в закрытую на ночь калитку, ему непривычно, что она закрыта, он секунду медлит, а потом как мальчишка перемахивает через нее? Калитка будто не отпускала его, забор вокруг усадьбы Лизы Калитиной был границей между счастьем и несчастьем. Между миром покорности, любви, домашнего света и стихией своеволия, страсти, неприкаянности.
Лиза Калитина... Тоже, наверное, не слепой случай подсказал Тургеневу эту тихую фамилию. Может быть, поскрипывание калитки на осеннем ветру?