Это ощущение было драгоценно, и растерять его там, в миру, ничего не стоило - я ведь не игуменья Мария, хрупкая 36-летняя, ну девочка почти, с улыбкой такой детской, я вообще не одна из них, девяти, которых мир ловил, но не поймал. Я гораздо слабее. И мне, чтобы уберечь мое чувство какой-то высокой радости и грусти одновременно, нужен покой. Я сел в тень дерева и долго слушал свое чувство как какой-то волшебный звук. Постепенно он стал затихать. И, когда затих совсем, я понял, что привычные мысли сделали свое дело, я, можно сказать, стал обычным человеком, и теперь никакая потеря мне не грозит, ибо то, что я недавно обрел, я уже потерял.
Я не закурил, не зашел в кабачок выпить, просто спустился по улицам Тбилиси к Куре и еще раз оттуда взглянул на женский Преображенский монастырь, уступами лепящийся к почти отвесной горе, и, только перейдя Куру, углубившись в добрый мир старого города, зашел в таверну выпить кофе. Вот. Говорят: "звезды". Ну, это вообще несерьезно. Это бизнес-продукт, к человеку он не имеет почти никакого отношения. Но есть же люди, которые добились всего сами, добились неистовыми усилиями? Художники, писатели, музыканты, танцоры... Они смогли вырваться из толпы, из миллионов обреченных влачить свое существование и при этом не иметь ни малейшей возможности приподняться хотя бы на вершок... Наверное, они и дальше добиваются чего-то; кто-то им завидует, кто-то рукоплещет, существуют премии, лауреатства...
Я вспомнил розы на высоких стеблях в монастырском саду, древнюю церковь, монахиню, метущую дорожку желтого песка, девушку, протирающую от невидимой пыли дивной красоты окно... Чтобы здесь жить, в этом ласточкином гнезде на краю обрыва, нужно было бы заплатить миллионы... Или избрать принципиально иной путь. Непорочность. Где ничего не надо "добиваться". Где ни премий, ни лауреатств. Только - если я скажу "служение Господу", я не совру. Но в чем-то буду неточен. Взгляните в глаза этих девушек, необъяснимо (для себя даже) избравших путь монашества. "Просто я хотела всегда быть в церкви..." Непорочность. Нет, не невинность только, не неискушенность, иной раз податливая на всякий грех, а именно непорочность, проверенная годами, крепкая как алмаз.
Нет, мне уже не жить там, в райском саду на улице Перицвалеба. На прекрасном грузинском языке это слово означает "преображение".
Был 1995 год, когда святейший католикос Илия II, глава грузинской православной церкви, перевел матушку Марию, двадцатичетырехлетнюю девочку, настоятельницей Преображенского монастыря в Тбилиси. Это было время, когда страна билась в агонии. В Абхазии шла война. Света не было, отопления не было. Нация была разорвана пополам. Люди потеряли веру в добро. Больные умирали в своих комнатах, забытые всеми. Стайки беспризорных мальчишек носились по улицам в поисках того, где бы пожрать. Они-то первые и приметили, что в монастыре раздают похлебку. Потом в одном из живописных сел Грузии монахини создали для детей, действительно оставшихся без родителей, детский дом. Воспитателями определили сюда матерей-одиночек. Сначала было очень тяжело. Никакой социальной помощи в Тбилиси в то время не существовало. И когда люди услышали, что где-то что-то есть, - все потянулись сюда: бездомные, беженцы, больные, алкоголики. Невозможно было ни накормить всех, ни тем более разместить. Святейший сказал: всех принимайте даже в своих кельях...
Прошло двенадцать лет. Сейчас Преображенский монастырь выглядит как рай. Миром и спокойствием дышит он. Даже странноприимный дом, он же больница, где в пяти палатах лежат безнадежно больные люди, которым нужен уход, а главное - доброта. С гордостью показала мне игуменья Мария свое хозяйство: вот здесь школа для сестер милосердия; здесь - ткацкое производство, здесь - вышивка, здесь - свечная мастерская и вот - храм Преображения Господня. Конечно, храм - это сердце монастыря.
Однажды я несколько дней прожил на Псковщине в мужском монастыре и только тогда вот понял, что есть главная монастырская работа - молитва. Мы, я имею в виду людей невоцерковленных, молиться не умеем вообще, даже если тянемся как бы к духовности и среди прочих книг библиотеки имеем, скажем, молитвослов. А вот вы попробуйте его почитать - выйдут мертвые слова. Не животворные, не целительные. И даже не успокаивающие, может быть, а только раздражающие, словно ты и зря, и ложно, и вообще как-то не к месту их говоришь. А у матушки Марии они и на грузинском языке звучали, как "утоли моя печали". Для молитвы настрой нужен: все тело человека, его голова, его сердце для молитвы настраиваются. И храм тоже нужно "настроить" - очистить, наполнить дыханием собравшихся людей, огоньками свечей, перекличкой голосов начинающейся службы... Помню, в одной церкви, в Торжке, я никогда не мог службу выстоять, хотя там хор-то был - дьякон да бабки с ближайшей улицы. А как запевали они "Херувимскую", так точно вертикально в небо устремлялись их слабые, едва держащие такую высоту голоса - я не выдерживал. Прямо в небо открывались ворота. Слезы наворачивались у меня на глаза, и таким грешным, таким ничтожным казался я сам себе перед этой высотой, что не выдерживал и выбегал из церкви. А на следующий день все повторялось опять. И опять. И вот я думаю, слезы мои - они были к лучшему. Я не выдерживал высоты неба, но и себя правил, правил, правил...
И теперь я знаю, что каждый храм и каждый монастырь - он для того и существует, чтобы каждый человек, что бы он ни делал сейчас, знал - за него возжены сейчас свечи и возносится в небо молитва и на заснеженной равнине Руси, и на холмах Грузии. И вообще везде, где положено.
А самой веселой монашенкой из монастыря Перицвалеба оказалась матушка Праскева - по специальности врач и организатор здесь школы сестер милосердия. Говорила мало, зато все время улыбалась. Как будто не она принимала последнее дыхание безнадежно больных... Тут пора ставить точку, ибо, рассуждая далее, я неизбежно впаду в банальность. Но знаю одно: даже в монастыре, если человек не хочет утратить ведущую его по жизни силу непорочности, то он сам, как Господь, должен пережить что-то вроде Преображения. Поэтому я так и назвал материал - матушка Перицвалеба.