27 января для Петербурга особый день, который теперь именуют Днем ленинградской победы. А раньше праздновать его не решались. Поздравляли с этим днем тех, кто выжил, приносили цветы на Пискаревское кладбище тем, кто погиб. А вечером над замерзшей Невой небо расцвечивалось сполохами от орудийных залпов, и все знали, кому и чему салютует «город над вольной Невой».
В последние годы к торжественному салюту добавились реконструкции блокадных улиц — с полуторками и розовощекими бойцами в полушубках, со свежесваренными противотанковыми ежами, с имитацией крест-накрест заклеенных окон, с не слишком уместными полевыми кухнями и прочей символикой. О чем она, символика, говорит? По моему ощущению, не о том, что было, — больше об отсутствии такта, чувства меры, ясных представлений о том, что, собственно, тут инсценируют.
С кашей из полевых кухонь организаторы этих имитаций точно опоздали лет эдак на 77 — это ведь зимой 1942-го в Ленинграде от голода умирали ежедневно по 5-7 тысяч человек. Общие потери подсчитывают по сей день, говорят, в блокаду умерли не меньше полутора миллионов. И миллион тех, кто город защищал, кто к нему прорывался. На фронте под Ленинградом погибали не только от пуль и снарядов, бойцы тоже голодали.
Тут уместно напомнить, что за всю Первую мировую Россия потеряла миллион солдат и офицеров. А тут... Есть что праздновать? Как пишут сегодня особо буйные, «можем повторить»?
Лучше прочтите эти слова. «Разве страшны были вновь начинавшиеся обстрелы и налеты немецкой авиации? Кого они могли напугать? Сытых ведь не было. Только умирающий от голода живет настоящей жизнью, может совершить величайшую подлость и величайшее самопожертвование, не боясь смерти. И мозг умирает последним: тогда, когда умерла совесть, страх, способность двигаться, чувствовать у одних и когда умер эгоизм, чувство самосохранения, трусость, боль — у других. Правда о ленинградской блокаде никогда не будет напечатана» — так о страшных блокадных буднях сказал Дмитрий Лихачев в своих воспоминаниях.
Читать эти свидетельства тяжело, страшно. Но — нужно! Особенно тем, кто стремится «воспроизвести атмосферу блокады», кто украшает город «блокадными инсталляциями».
В этом году их дополнили тропинки в центре города, которые сквозь сугробы прокладывают пешеходы, хватаясь друг за друга, пробираясь по обледенелым улицам, падая, набивая шишки и ломая ноги. Травмопункты переполнены, и даже к платным хирургам очередь на три дня вперед. Осталось отключить город от электричества, перестать подвозить продукты — и будет полная реконструкция.
У тех, кто наблюдал в эти дни репетиции парада, была, кажется, одна мысль: дать бы этим молодым ребятам в новой форме, пошитой по военным образцам, лопаты и пустить на уборку снега, на посыпку льда. Вот был бы праздник в городе, где снежный коллапс превратил проспекты в узкие колеи. А не отмечать военным шоу день снятия беспрецедентной в истории человечества блокады, отнявшей жизни преимущественно у женщин, детей, стариков...
Чтобы почтить память тех, кто боролся за жизнь в Ленинграде, дрался на Волховском фронте, в составе Ладожской флотилии, погибал на Невском пятачке, вовсе не обязательно маршировать на Дворцовой площади с участием «более 80 образцов военной техники», от танков до истребителей. Парад — дело вкуса, кому-то нравится, кому-то не очень, но в этот день он неуместен. И вообще, не перебор ли у нас в стране с военными парадами, с торжествами там, где надо просто склонить голову и молча постоять?
— Конечно, перебор, лучше было бы обойтись без парада, — говорит мне Лариса Сергеевна Горошко, человек удивительной стойкости.
Ей 91 год, она инвалид, передвигается на коляске, у нее нет ноги, но при этом она всегда бодра, в гуще общественной жизни. В хоре ветеранов войны и труда «Ленинградец» выступает более трех десятков лет.
— Лучше бы прошли по квартирам блокадников и посмотрели, как они живут. Нас остались единицы, кто в ту пору еще ребенком был. Посмотрели бы на нас, выживших. Когда началась блокада, мне было 14, — продолжает Лариса Сергеевна. — В нашей семье были папа, мама, три дочки. А еще две мамины сестры, у средней сын Костя. Семь человек погибли: шесть в блокаду, а дядя пришел с фронта после войны и сразу умер. Первым ушел из жизни отец — 17 декабря 1941 года. Он работал на заводе, там потерял сознание, его привезли домой, и его не стало. Потом на меня очень тяжелое впечатление произвела смерть моей подруги Розы Тартаковской, которая жила в моей парадной, ей тоже было 14 лет. Она и ее мама в декабре ушли из жизни. Однажды мы увидели неподвижно сидящего у стены ее отца, а когда шли назад, его уже не было. Так тогда бывало: В квартире у нас большинство людей уехали. Оставался как раз Розин брат Карлуша, мы его проводили на фронт в декабре, больше о нем ничего не слышали.
Для меня самая страшная потеря — это потеря мамы и папы. И когда этот день снятия блокады отмечают, у меня нет радости. Мы говорили: Ленинград не сдан, значит, мы победили. В июле 1942 года через Ладогу на баржах мы с сестрой Анной выехали на Большую землю. Когда умерла мама, мы даже не плакали, нечем было. Окаменелость такая была. Каждый день вокруг погибали люди. Так блокада закончилась для меня. Нас вывезли на Урал, в Молотов — Пермь. С ноября 1942 года я уже работала на оборонку в качестве разнорабочей.
— Мы не говорили о любви к Родине, мы делали все для нее, чтобы она была крепче, чтобы она развивалась. Это было важно. А сегодня важно, чтобы память о блокаде не была формальной. А когда сейчас это искусственно происходит, то все получается наоборот. Это и мешает молодежи понять, что же было на самом деле, что было пережито. Я телевизор выключаю — простите, уже не могу на все это смотреть, — заключает Лариса Сергеевна Горошко.
Неужели не прислушаемся, пока они, свидетели, еще есть на белом свете?
