- Галина Павловна, когда Мстислав Леопольдович тяжело болел, вы не отменили премьеру "Кармен" в вашем Оперном центре - она прошла за месяц до его смерти. Кто-то говорил по этому поводу: какое мужество. А кто-то - какая черствость...
- Сам Ростропович торопил меня на репетиции, говорил, что нельзя останавливаться. Постоянно спрашивал, как идет работа.
- Но ведь вы наверняка знали, что он болен смертельно.
- Конечно. Но если б я засела с ним безвылазно, он бы заподозрил, что дело действительно худо.
- Так он не знал, что обречен?
- Во всяком случае, при мне ни разу не заговорил о смерти. Может быть, смутно догадывался... Господь пожалел его, и он не испытывал сильных страданий. Последние несколько дней находился в забытьи, давление было нормальным, сердцебиение ровным, а потом просто угасло...
- Извините, что мы затронули эту тяжелую тему.
- Сейчас я уже могу об этом говорить. У меня нет чувства, что он умер. Просто как бы взял свою виолончель и уехал на гастроли. Все кажется: он вот-вот вернется. Мне странно видеть этот крест на кладбище, где написано его имя. Человек - это душа, и она бессмертна, а то, что там, в могиле - это не он. Его там нет.
- Вы решились еще на один поступок, который кто-то расценил как признак мужества, а кто-то - как трезвый расчет: имеем в виду продажу вашей художественной коллекции.
- Просто когда эта беда в моей семье случилась, я со всей отчетливостью осознала: все смертны, и со мной это тоже может произойти в любую минуту. Представила, как на эту коллекцию навалятся и растрясут ее по кусочкам. Дельцы-то все отслеживают, ждут. А дети мои в этом ничего не понимают, их торговцы просто обманут. И я поняла, что должна привести свои дела в порядок. Чтобы после меня все решилось спокойно.
- В сентябре, в момент продажи коллекции на "Сотбисе", вы уверяли, что не жалеете ни об одной картине.
- Нет, конечно, ностальгия есть. Ведь собиралось то, что действительно нравилось. И все равно повторю: материальные ценности - не главное. Я знаю, что коллекция в надежных руках, что она будет доступна людям и доставит им радость. А потом, для меня важно, что мои дети не будут ссориться из-за того, кому какая чашка из сервиза графа Орлова достанется. Сама мысль о такой ссоре для меня невыносима.
- Вы рассуждаете в точности как Ален Делон, который тоже недавно продал свое художественное собрание, чтобы, как он сказал, дети не разрезали на 4 части каждое полотно... Такое впечатление, что он вам звонил и спрашивал совета.
- Нет (смеется), не звонил, но может быть, читал мои интервью.
- Дети восприняли ваше решение с пониманием?
- С полным.
- Вообще не хотелось бы собрать всю родню под своим крылышком здесь, в Москве?
- Очень хотелось. Я же русская женщина, это мой народ, моя страна, которую умом не понять, аршином общим не измерить. Не наша вина, что нас изгнали отсюда, и мои дочери вышли замуж за иностранцев, а мои шестеро внуков плохо говорят по-русски. Я к ним езжу, у меня квартиры во Франции и в Швейцарии остались. Так что примерно 50 процентов времени провожу здесь, 50 - там. Но вот Ольга сейчас вторично вышла замуж, на сей раз за русского бизнесмена, так что она, наверное, будет чаще здесь бывать.
- Год назад, когда праздновался ваш юбилей, вы сказали, что всех, причинивших вам или вашим близким зло, простили, но ничего не забыли... А разве простить не значит забыть?
- Нет, это разные вещи. Беспамятство - либо глупость, либо грех. Надо знать цену людям и их поступкам.
- Вот недавно умер Тихон Хренников - человек, как говорится, неоднозначный, на протяжении 40 лет пытавшийся служить буфером между жесткой тоталитарной властью и людьми творчества...
- Может быть. Умер - и царствие ему небесное. Только я другое помню: как в 48-м году он громил в своих речах Прокофьева и Шостаковича, как многие талантливые композиторы сидели... не в тюрьме, конечно, но без заказов, а значит, без куска хлеба.
- Но он потом покаялся, говорил: иначе нельзя было, а то уничтожили бы его самого. Зато семью Прокофьева он тайно подкармливал.
- Ну да, выдал разок ссуду, когда пришел возмущенный Ростропович и сказал, что великому композитору нечего есть на завтрак.
- А в 70-е давал более-менее сносно существовать Шнитке, Денисову, Губайдулиной, которых партийная критика ругала за авангардизм.
- Что значит - давал существовать? То есть молодец, что не убил совсем, хотя мог? Интересно вы рассуждаете. Я вам сейчас покажу одно письмо. Это начало 70-х, накануне нашей высылки из СССР за защиту Солженицына. Нам со Славой дали его в КГБ лет через двадцать, когда мы в пору перестройки впервые смогли вновь приехать в Россию. Смотрите, что Хренников пишет в ЦК КПСС: "Ростропович был когда-то хорошим музыкантом, но стал идейным отщепенцем и теперь превратился в ничто как артист..." Это когда у Славы не было отбоя от приглашений в лучшие концертные залы мира. Зачем же так врать? Ведь уже не Сталин правил страной, людей больше не убивали направо и налево за малейшее проявление инакомыслия. Уж точно можно было не писать доноса, ничего бы ему за это не сделали. Ну разве что лишний орденок на грудь не повесили бы. Вот что ужасно: люди шли на подлость даже не ради спасения своей шкуры, а чтобы получить дополнительный лауреатский значок или квартирку всего-то на 5 метров побольше. По мне, это называется предательство. А разве не предательство - донос на нас с Ростроповичем, подписанный моими коллегами из Большого театра? У меня и это письмо есть - вот семь подписей, все знаменитости. Только не пишите их имена - мне их жаль.
- Недавно довелось общаться с дирижером Юрием Темиркановым, и он грустно заметил, что опера в кризисе. Не только у нас, но во всем мире. И губит ее засилье режиссеров-экспериментаторов, которые то переносят действие "Риголетто" на планету обезьян, то устраивают из "Пиковой дамы" историю гомосексуальной любви Германа к Елецкому...
- Я с Темиркановым согласна. И даже больше скажу: опера не умирает, ее умышленно убивают бездарные проходимцы. Ведь это проще простого - посадить, скажем, Тоску на танк, и она поедет на нем освобождать своего Марио. Вот тебе и сенсация. Кстати, все это совсем не ново - наш Пролеткульт еще в 20-е годы переделывал "Тоску" в "Борьбу за коммуну", "Гугенотов" - в "Декабристов", а "Жизнь за царя" - в "Жизнь за народ". Самое сложное - поставить оперу
так, как это задумал композитор. Большой театр - национальное достояние, народ содержит его и вправе требовать соответствующего уровня постановок. А не так, чтобы в "Евгении Онегине" Ленский погибал в пьяной драке. И уж тем более не место здесь "новациям" вроде "Детей Розенталя".
- На недавнюю "Пиковую даму"-то ходили?
- Нет. Летала с дочерьми по делам нашего медицинского фонда, который прививает детей от гепатита, краснухи, кори... Более 2 миллионов прививок в России уже сделали, теперь в Грузии, Армении и Азербайджане делаем то же самое. На Кавказе подхватила воспаление легких, еле до Москвы доехала.
- Что ж вы так неосторожно...
- К сожалению, чем никогда специально не занималась, так это здоровьем.
- Даже гимнастику не делали?
- А вы попойте на репетициях да спектаклях. Семь потов сойдет. Не помню, чтоб у нас кто-нибудь гимнастикой занимался, даже мужчины, не говоря о женщинах. У певца главная забота - голос сберечь. И наши дирижеры это понимали. Мелик-Пашаев к солистам относился как отец родной - не разрешал петь день до спектакля и день после.
- Интересно, как вы с вашим огневым темпераментом и властным характером подчинялись своим руководителям?
- О-о, я с ними была пай-девочка. Хоть в это и трудно поверить (смеется). Потому что это были талантливейшие люди. Как на меня кричал режиссер Покровский! "Дура, корова!" Рядом артистки на сцене плакали: чего он обзывается... А я не обижалась: в одно ухо влетало, в другое вылетало. Воспринимала это не как грубость, а как азарт работы. Раз орет, значит, хочет из меня что-то важное вытащить. И ему надо поймать этот ускользающий момент, зафиксировать его - отсюда запал, крик.
- И с Ростроповичем у вас бывали крутые размолвки?
- Случалось. За 35-то лет, что он мне аккомпанировал на всех моих сольных концертах...
- Тоже со словами "дура, корова"?
- Ну нет, тут другое, ведь это муж. Мы ссорились молча. По нескольку дней не разговаривали, могли в таком состоянии на сцену Большого зала консерватории выйти, а там словно прорывало стенку, наступало полное душевное единение. Музыка нас мирила.
- Такое впечатление, что Ростропович при всей своей яркости оставался большим ребенком, а истинным стержнем семьи были вы.
- Возможно. Но я всегда старалась дать ему почувствовать, что главный в семье - мужчина. Мы-то, женщины, знаем, кто на самом деле главный (смеется). Но если ты умна, то и держи свое знание при себе. Не понимаю женщин, которые кричат: хочу быть сильной, как мужчина. А я вот хочу быть слабой. Не желаю никого на скаку останавливать - ни коней, ни слонов. Может, потому, что всю жизнь именно этим и пришлось заниматься...
НАШЕ ДОСЬЕ
Вишневская Галина Павловна родилась в Ленинграде. Из-за развода родителей воспитывалась у бабушки, рано начала самостоятельную жизнь. В годы войны перенесла блокаду. С 1944 года работала в Ленинградском областном театре оперетты. В 1952-м стала солисткой Большого театра (Москва), где спела около 30 партий (Татьяна в "Евгении Онегине", Аида, Тоска, Катерина Измайлова в одноименных операх...).
Выступала как камерная певица в ансамбле с Мстиславом Ростроповичем (виолончелист, пианист, дирижер), за которого вышла замуж в 1955 году. Родила двух дочерей, Ольгу и Елену. В 1974 году за правозащитную деятельность вместе с супругом и детьми была выслана из СССР, а в 1978-м указом Президиума Верховного Совета лишена советского гражданства, звания народной артистки СССР... В 1990-м этот указ был отменен. В 2002 году Вишневская возглавила Центр оперного пения в Москве - школу молодых вокалистов, построенную при поддержке Московского правительства.
Вишневская - кавалер французского ордена Почетного легиона (1983), почетный профессор Московской консерватории и ряда университетов мира.