«Нос» с точки зрения Фрейда

Российская публика увидела оперу Шостаковича в прямой кинотрансляции из Нью-Йорка

Уже третий год российские кинозрители имеют возможность смотреть трансляции лучших спектаклей главного музыкального театра Америки — «Метрополитен-оперы». И все три года старт сезона проходил «с русским акцентом»: в прошлые годы спектакли открытия («Анна Болейн» и «Любовный напиток») проходили при участии звездного сопрано Анны Нетребко в главных ролях. На этот раз традиция получила развитие: сезон открыли не только наши исполнители — дирижер Валерий Гергиев и та же Нетребко, но и отечественная опера — «Евгений Онегин» Чайковского. А следом за ней, в конце минувшей недели, американцы показали нам русский авангард ХХ века — оперу Шостаковича «Нос».

Если сравнивать эти два спектакля, то я бы безусловное предпочтение отдал «Носу». О «Евгении Онегине» говорили много как о политическом событии (накануне гей-активисты выступили с протестом против участия дирижера и певицы, которые «поддержали Владимира Путина, чей режим угнетает российских геев» — «Труд» писал об этом) и мало как о художественном явлении. Действительно, при всей качественности работы большинства исполнителей Анне Нетребко не удалось в полной мере выйти из своего привычного амплуа итальянского сопрано, и ее Татьяна плотностью вокальной подачи напоминала скорее героинь Доницетти и Верди. А постановка Деборы Уорнер и Фионы Шоу, по внешности историческая, так в лоб педалировала тему страсти Татьяны к Онегину (в последнем объяснении она буквально впивается в губы несостоявшегося возлюбленного), что это говорило о глубоком непонимании дамами-режиссерами Пушкина и Чайковского.

Наоборот, южноафриканскому художнику, мультипликатору и режиссеру Уильяму Кентриджу, чье плакатное искусство выросло из критики апартеида, социальная сатира Гоголя и Шостаковича оказалась очень близка. Взяв на себя и режиссуру, и сценографию (в том числе анимационную проекцию), постановщик создал представление, явно наследующее конструктивистским спектаклям Мейерхольда. Ни секунды не скучно смотреть все эти постоянные смены планов с бедняцки-уютной комнатки Ковалева на громадные площадные сцены со странными сооружениями вроде не то будки квартального, не то броневика 1920-х годов. Луч прожектора просто перемещается из пространства в пространство — и из эпохи в эпоху. Герои словно тоже мечутся между временем Гоголя и Шостаковича — то мы видим стилизованные полицейские шинели, то барышень в «геометрических» нарядах, навеянных конструкциями Татлина и Родченко, а то — советского начальника в барашковой шапке будто из комедий Александрова (костюмы Греты Гойрис). Наверное, в этом стремлении соединить эпохи и сказать про Россию все разом есть и пережим, и, парадоксальным образом, банальность: например, когда громадный анимационный Нос на заднике стены рисует углем портрет... правильно, вы угадали — Сталина. Да еще и пожирающего некий красный круг — уж не солнце ли из сказки Корнея Чуковского «Крокодил»? От Кентриджа такого можно ожидать, о русской поэзии он, похоже, наслышан — по заднику рассыпаны цитаты из стихов Блока, Маяковского... А еще — географические карты, схемы каких-то машин, куски железнодорожного атласа СССР с расписанием поездов Октябрьской железной дороги и даже, как показалось на мгновение, громадный портрет Зигмунда Фрейда —главного разгадывателя скрытых смыслов. Ни квадратного метра и ни секунды без мелькания символов.

Колоритно? Безусловно. Пестро и напряжно для глаза? Есть и такое дело. С другой стороны, кто даст голову на отсечение, что этой чрезмерности, полифонической усложненности, лабиринтной запутанности нет в самой партитуре Шостаковича? Какому гению в 22 года не хочется доказать, что он смелее и изощреннее всех?

Фото Сергея Бирюкова

Но на то он и Шостакович, чтобы иметь под своими амбициями громадное основание. В ломящейся от придумок партитуре — предчувствие и будущих мощных кульминаций Пятой и Седьмой симфоний, и неожиданная хрупкость гармоний в редкие моменты лирики, и потрясающие тембровые находки, вроде антракта, написанного для одних ударных. Петербургский дирижер Павел Смелков отлично ориентируется в этом мире звуковых парадоксов — Мариинский театр, где он работает, был одним из первых в России, кто решился восстановить авангардную оперу после шквальной критики 1930-х годов (впрочем, справедливости ради отметим — первыми, прорвавшими заговор молчания вокруг опальной партитуры, были Камерный музыкальный театр Бориса Покровского и дирижер Геннадий Рождественский в 1974-м).
Конечно, исполнение такой сложной партитуры с огромным количеством сольных партий не могло обойтись без русских певцов — понятно, в основном петербуржцев, как и дирижер: это очень колоритный Владимир Огновенко (цирюльник Иван Яковлевич, он же Хосрев-Мирза), квартальный (Андрей Попов), врач (Геннадий Беззубенков), слуга Ковалева Иван (Сергей Скороходов)... Но главная партия Ковалева поручена бразильскому певцу польского происхождения Паулу Шоту, и это удачный выбор: обладатель отличного баритона, он и хороший драматический актер — кстати, знакомый с современным русским репертуаром, поскольку исполнял партию профессора Преображенского в опере Александра Раскатова «Собачье сердце» в спектакле миланского театра «Ла Скала». Из эпизодических исполнителей, пожалуй, больше других запомнилась красавица-китаянка Инь Фань с ее чудесным «моцартовским» сопрано (партия дочери штаб-офицерши Подточиной). Всех их Смелков сумел сплотить в единый многоликий и многоголосный ансамбль, работающий с громадным увлечением и драйвом.

Следующий русский спектакль «Метрополитен-оперы» на наших киноэкранах пройдет в январе — это будет «Князь Игорь» в постановке самого известного нашего оперного режиссера Дмитрия Чернякова. А кроме того, до конца сезона мы увидим еще семь спектаклей мировой оперной классики в продукциях одного из самых знаменитых оперных театров мира. Ближайший — «Тоска» 9 ноября с Роберто Аланьей и Георгием Гагнидзе в главных мужских партиях. Да, недешево — билет стоит больше тысячи рублей. Но таково условие американцев. И даже за такую цену все больше желающих побывать на нью-йоркских спектаклях — пусть виртуально, но эта виртуальность благодаря звуку 5.1 и картинке HD, передающей сигнал с десятков камер на сцене и за сценой, порой выпуклей, чем впечатление от физического посещения оперного театра. Приятно отметить, что и число российских залов, куда транслируются спектакли из Америки, значительно возросло: если два года назад оперную классику были согласны давать у себя только пять кинотеатров в Москве и Петербурге, то сегодня количество экранов приближается к 60 в 25 городах. Впрочем, расти еще есть куда: в одной Германии трансляции принимают около 300 кинотеатров, а всего в мире их число подходит к 2000.

Да и наш Большой театр, оказывается, тоже транслирует спектакли на сотни экранов планеты — при помощи той же российской компании CoolConnections, что обеспечивает передачи из Нью-Йорка. Но среди них всего 11 отечественных, и то они появились в этом списке лишь в мае нынешнего года.