Когда разговор заходит о спектаклях Някрошюса, все признают: это настоящее искусство, стоящее особняком от моды и разных режиссерских выкрутасов. Някрошюс - лауреат множества премий, в том числе "Золотой маски" и премии Станиславского. Именно поэтому он не мог отказаться от участия в фестивале "Сезон Станиславского", который сейчас проходит в Москве. Интервью Някрошюс практически не дает, а если вдруг какому журналисту улыбнется такая удача, то разговорить режиссера, как правило, невозможно. И не потому, что он пренебрегает собеседником - просто попасть на его волну очень сложно. Так что считайте, что корреспонденту "Труда" сильно повезло, когда вместо обещанных 15 минут мэтр общался в течение часа и при этом улыбался.
- В вашей труппе нет звезд, но от этого спектакли ничего не теряют - они идут долго и не теряют своей свежести. Как вам это удается?
- Спасибо за комплимент, но наши спектакли тоже изнашиваются и стареют, и это хорошо, ведь театр - эфемерное искусство, и сохранить его навечно, подобно живописи, невозможно. Поэтому я ничуть не жалею, когда спектакли уходят. Ибо актеры тоже уходят, как и режиссеры, появляются новые... Они начинают играть новые мелодии, и в этом есть особая прелесть.
- То есть процесс разрушения спектакля остановить невозможно?
- Совершенно верно. Это похоже на жизнь: рождение, созревание, увядание, смерть. Надо только вовремя заметить тление, а то ведь зрители часто думают, что смотрят живое искусство, а на самом деле это высохший скелет.
- В ваших спектаклях "Радость весны" и "Благо осени" особенно чувствуется, что человек не царь природы, а ее часть, подверженная тем же биологическим законам, что и все живое на земле. До вас в театре этим никто не занимался...
- Видите ли, несмотря на свою достаточно элитарную профессию, я человек не городской: каменные джунгли всегда давили меня, в них я чувствую себя одиноким. То ли дело поля, леса, среди которых я вырос! На природе я сливаюсь с деревьями, землей, небом, и мне кажется, что они тоже меня осязают. Поэтому я взял для постановки поэму литовского классика Донелайтиса "Времена года", от чего меня все отговаривали. "Кто это будет смотреть, - возмущались друзья, - кому интересна жизнь людей на хуторе, первый снег, весенние паводки, деревенская свадьба..." И вдруг вопреки их уверениям это оказалось интересно зрителям!
- Ваши спектакли напомнили мне серию киноэтюдов, где все понятно без слов, потому что актеры абсолютно точно передают атмосферу раннего утра, звонкого осеннего дня, усталого рабочего вечера...
- Когда ставишь пьесу, все значительно проще: тобой руководит драматург. В данном случае все приходилось сочинять самому, опираясь на собственные жизненные наблюдения. Вообще-то это была чистейшей воды авантюра, и во всем виноват мой характер, поскольку я всегда иду против течения и выбираю к постановке то, что требует особых усилий и большого напряжения. Иначе мне неинтересно.
- Чехов тоже требует большого напряжения, все пьесы которого вы поставили. Кстати, как вы прореагировали на обвинение московской критики, будто в ваших "Трех сестрах" царские офицеры напоминают советских оккупантов?
- Это глупо. Политикой я никогда не занимался и уж тем более никогда не был сторонником антирусских настроений в Литве. Чехова глупо нагружать современными аллюзиями - он все равно отторгнет их, и ты окажешься в проигрыше. К тому же я пять лет учился в ГИТИСе у Марии Осиповны Кнебель, прямой ученицы Станиславского, и она доходчиво объяснила мне, что бывает с режиссерами, когда они идут против драматурга или пренебрегают им. Поэтому, как бы я ни экспериментировал, слово Чехова для меня свято. И потом в мире столько прекрасных чеховских постановок, что мои в сравнении с ними часто проигрывают! Взять хотя бы "Вишневый сад" Джорджо Стрелера, открывшего магию белого света в последней пьесе Чехова. Я также сильно завидовал Адольфу Шапиро, когда-то поставившему в рижском ТЮЗе "Иванова". Для меня эти два спектакля навсегда остались эталонами чеховских постановок. Антон Павлович неисчерпаем, его простота просто сводит меня с ума. Такой гениальной простоты мысли и чувств я не встречал ни у одного писателя.
- Скажите, а почему вы захотели ставить "Вишневый сад" с русскими артистами?
- Да уговорили меня.
- Исполнителей выбирали сами? Или вам их предлагали?
- Сегодня я не так хорошо знаю московских артистов, как раньше, поэтому кого-то брал по старой памяти, а кого-то мне предлагали.
- У вас есть свой принцип в работе с актерами?
- Для меня в первую очередь важны человеческие качества артиста, и когда я с ним встречаюсь, то всегда обращаю внимание, как он держится, слушает, строит свою речь. Душевную отзывчивость, доброту я ценю выше таланта. Ведь талант можно вырастить, если, конечно, человек этого сильно хочет, а превратить злого человека в доброго невозможно. Сколько в него ни вкладывай, он все равно будет нести свой негатив со сцены и портить настроение своим коллегам. Я в принципе не терплю противостояния режиссера и актера, ведь их должно объединять взаимное доверие. Я просто не понимаю, как можно до такой степени рассориться, чтобы актер ушел из спектакля...
- Но ведь Евгений Миронов взял и ушел из вашего "Вишневого сада", где играл Лопахина. Почему?
- Это было уже без меня. И, как я понимаю, произошло это по уважительной причине. Миронов объяснял свой уход тем, что он возглавил Театр наций, на него навалилось множество проблем, поэтому он не может гастролировать со спектаклем "Вишневый сад".
- А это правда, что вы согласились ставить с ним спектакль "Калигула"?
- Нет. Какие-то разговоры на эту тему шли, но потом начался какой-то конфликт между Театром наций и центром Станиславского, которому должен был принадлежать этот проект, и меня стали тянуть в разные стороны. А я, как уже сказал, человек не конфликтный и участвовать в этой мышиной возне не собираюсь. У меня на это нет ни времени, ни сил.
- Тем не менее у вас хватает сил присутствовать на всех представлениях, чего, как правило, не делают другие режиссеры...
- Ну а как же иначе? Ведь спектакль - живое существо, и он должен дышать, развиваться, поэтому я должен следить за ним: бьется ли у него сердце, в порядке ли давление и так далее. Я органически не выношу, когда актеры заигрывают со зрительным залом. В эти минуты я коченею, тупею, испытываю невообразимую тоску.
- Тем не менее в последнее время вы стали насыщать свои спектакли музыкой. Почему?
- С моей стороны это большой минус, и происходит это от недоверия к самому себе. В каждом спектакле всегда есть такие места, которые постановочным способом разрешить невозможно, вот и начинаешь изобретать такие музыкальные добавки, зная, что ничто так эмоционально не действует на зрителей, как музыка.
- Скажите, а эта жизнь на колесах, которую вынужден вести ваш театр, она трудная?
- Очень. И тем не менее к обычному репертуарному театру мы не вернемся, потому что от государства почти не получаем никакой помощи, а делать театр чисто коммерческим не хотим, да и не умеем. Нас устраивает такая подвижная форма существования, хотя при ней надо отказаться от семьи, от детей, от налаженного быта.
- Как вы считаете, профессия режиссера - это профессия одиночки?
- Думаю, да. Какое бы ни было взаимопонимание между актером и режиссером, но в конечном результате последний за все отвечает сам. И за плохое, и за хорошее. Более того, режиссеры никогда не дружат между собой, только враждуют. Почему? Не знаю. Может быть, амбиции мешают, может, зависть... Хотя чему завидовать?.. Ведь профессия режиссера зависимая: без актеров ты ничего не сделаешь и свои идеи не воплотишь.
- Вы записываете свои спектакли на пленку?
- Да, записываем, но я не люблю смотреть эти записи, там уже ничего нет от моего спектакля. Ведь кино и театр - это совершенно разные виды искусства, и у каждого из них свои законы.
- А вы никогда не думали снимать кино?
- Мне предлагали, но я отказывался. Не потому, что не люблю кино, просто каждый должен заниматься своим делом и быть профессионалом в нем. К тому же мне надо успеть еще многое сделать в театре, а времени осталось в обрез.
14:24
Шольца напугал «Орешник»
