Традиционный обзор книжного рынка от «Труда»
Причудливо складываются порой судьбы. Бежавший из царской тюрьмы анархист-эмигрант выступает знатоком литературы и демонстрирует академическую эрудированность. А писатель-лагерник вдруг становится тончайшим теоретиком искусства, которое для него неотделимо от жизни. То, что она достойна пера, подтверждают и живые свидетельства литовских партфункционеров, оказавшихся либо за решеткой, либо в изгнании.
В сборнике литературных манифестов и стиховедческих эссе автор знаменитых «Колымских рассказов» предстает с неожиданной стороны. Шаламов был активным участником литературных движений в 1920-х, включая самое авангардное объединение ЛЕФ (и потому заметки о нем из уст очевидца просто бесценны). Теории поэтической интонации и звуковых повторов пошли у него оттуда. «В искусстве существует закон «все или ничего». Есть стихи и не стихи», — поучает он начинающих поэтов с высоты своих 16 лагерных лет. Когда европейцы в лице Теодора Адорно заявили, что поэзия после Освенцима невозможна, он взялся за создание «новой, пережитой как документ прозы». В его ближнем круге Пастернак и Ахматова, критик-троцкист Александр Воронский и вдова убиенного поэта Надежда Мандельштам... Все они герои книги. Но самый интригующий сюжет — отношения с Солженицыным. Публикацию «Одного дня Ивана Денисовича» Шаламов воспринял с восторгом, но тут же ехидно написал автору: «Где этот чудный лагерь? Хоть бы с годок там посидеть в свое время».
Эмигрантские (1901 год, США) лекции отца отечественного анархизма в России вышли в 1907 году под названием «Идеалы и действительность в русской литературе». Жаль, что название не сохранилось, поскольку основа тут — размышления о том, как «живая жизнь» перетекает в художественный текст. Выше всех Кропоткин ставит писателей-народников вроде Григоровича, Писемского, Успенского. А также Наумова, Засодимского, Салова (кто такие?). Из современников выделяет Эртеля и Горького — за «счастливое соединение реализма с идеализмом». Главный же враг князя-анархиста — сам Достоевский с его гиперболизацией действительности, страстью к описанию человеческих пороков. По мнению Кропоткина, от прозы Федора Михайловича веет «атмосферой сумасшедшего дома». За символизм и мистицизм досталось и Мережковскому. У Пушкина автор признает лишь «красоту формы», отказывая ему в «глубине мысли». В 300 страниц вмещает всех — от «Слова о полку Игореве» до Чехова. А вывод Петр Кропоткин делает такой, что и сегодня звучит на редкость актуально: вся наша литература — это замена отсутствующей политической жизни...
Многоголосая книга про то, «как убивали Советский Союз, и что стало с теми, кто пытался его спасти». Обозреватель «Комсомолки», отталкиваясь от январской, 1991 года, трагедии в Вильнюсе, взяла интервью у 35 участников и наблюдателей тех событий. Тут все первые лица Литовской ССР, редактор газеты «Советская Литва», экс-командир спецназовской группы «Альфа» Михаил Головатов и даже теоретик «цветных революций» американский профессор Джин Шарп, в Бостон к которому слетала автор. Живет он в окружении сочинений Маркса, Ленина, Махатмы Ганди (последнего наряду с Львом Толстым Шарп называет своим учителем). Сквозная мысль — о круговом предательстве. Горбачев предал «Альфу», Ельцин — русских в Прибалтике, литовские власти — своих лучших, посаженных в застенки сынов. В Вильнюсе свои стреляли в своих, и гибель людей у телебашни была спланированной провокацией, к которой советские войска не имели отношения. Много малоизвестных подробностей и тревожных откровений.