90-летие со дня рождения Юрия Трифонова его близкие отметят так, будто он жив и только на минуту вышел
28 августа — 90-й день рождения большого русского писателя, автора «Обмена», «Старика», «Дома на набережной» (кстати, именно после выхода трифоновского романа москвичи стали так называть здание, выстроенное архитектором Иофаном для советской элиты). Накануне этой даты вдова писателя Ольга Романовна ТРИФОНОВА, директор музея «Дом на набережной», который с недавнего времени стал филиалом Музея Москвы, ответила на вопросы «Труда».
— Ольга Романовна, 90-летие Юрия Валентиновича, похоже, отмечается без особого размаха?
— Я не жалуюсь. В Музее Москвы мы открыли очень интересную выставку подростковых рисунков Юрия, демонстрируемых впервые. Там есть очень неожиданные работы, к примеру, про дружбу народов: портреты представителей всех входивших в то время в СССР 15 союзных республик. Есть смешные политические шаржи на Гитлера 1941 года... Он хотел быть художником. Очень увлекался Сезанном. Когда я спросила, что его в нем пленяет, ответил: «Это, может быть, единственный художник, передающий движение времени». В Библиотеке имени Трифонова отметят день рождения Юрия Валентиновича. И, конечно, мы в Доме на набережной соберемся, как если бы он был жив: пирог со свечами, маленький оркестрик...
— Какой он любил пирог?
— С капустой. Это первое, что я, стараясь угодить, научилась делать хорошо.
— Рядом с ним было легко или это было трудное счастье?
— Легко и весело. Он производил впечатление угрюмого и мрачного человека оттого, что у него было больное сердце. Не хотел, чтобы его жалели, скрывал одышку, медленно ходил, медленно говорил. Не любил, когда тараторили. Считал, что словами должно дорожить. Мало кто знал о его актерском даре. Я хохотала, когда он кого-то изображал. В быту был покладист. Любил мыть посуду... Играл в шахматы с Даниилом Даниным, Евгением Винокуровым, очень не любил проигрывать. С Юрием Казаковым они запоем играли в маджонг — любимую его игру, привезенную отцом из Китая.
— Он писал быстро или долго вынашивал задуманное?
— Садился и писал почти без помарок. Выдал целый залп: «Обмен» в 1969-м, тут же — «Предварительные итоги», на следующий год — «Долгое прощание», потом — «Другая жизнь», «Дом на набережной», в 1978-м — «Старик» и сразу огромный роман «Время и место», увидевший свет уже после его смерти. Очень важный для него. Наверное, предчувствовал, что уходит. Там последние прощальные слова.
— Какие?
— Это надо читать. О том, что такое жизнь, что не было лучше времени и места, чем те, в которых выпало жить. Несмотря на все ужасы: арест родителей, войну, униженность, обездоленность, голодуху...
— При этом он не был диссидентом в привычном смысле?
— Советскую власть, имея арестованных отца и мать, любить ему было трудно. Но брюзжания в нем не было. Потому что отец был из тех, кого называли старыми большевиками, кто делал революцию. Тут тугой узел: любовь к отцу и уважение его идеалов — и неприятие большевистских методов переустройства мира. Об этом роман «Старик» со страшным эпизодом расказачивания. Он дорожил этой книгой. Ездил в Ростов несколько раз, встречался с бойцами Второй Конной. Во всех его текстах — дыхание и запах времени. Юрий Валентинович знал историю и очень серьезно ею занимался, подолгу сидел в архивах. У него было не меньше 30 тетрадок подготовки к «Нетерпению» — роману о народовольцах и эпохе Александра II. Там колоссальное осмысление исторического пути России.
Юрий Валентинович был веткой на том стволе русской литературы, где Пушкин с «Историей Пугачевского бунта», Аксаков с «Детскими годами Багрова-внука». Кстати, в Музее Москвы представлены еще и детские дневники, где есть запись: «Почему я не чувствую за других, а чувствую только за себя?» Таким вопросом задается мальчик восьми лет!
— Дневники изданы?
— Детские — полностью, взрослые — частично. Это дело щекотливое. Юрий Валентинович не поручал мне их обнародовать. И я не принадлежу к вдовам, которые подправляют унаследованные дневники. То, что считала абсолютно бесспорным, вышло. Хотя и там в эпизоде, когда собирали подписи в защиту Твардовского, заменила инициалами некоторые фамилии из-за беспощадных характеристик людей, которые еще были живы, — ну, скажем, Катаева, Нагибина... Ждет своего часа и очень любопытный роман об Азефе — провокаторе и террористе. Момент публикации будет определять уже наш сын.
— Вам повезло быть с Трифоновым?
— Очень. Юрий Валентинович был особенный человек, чуждый мелким страстям и порокам. Большой талантливый писатель и настоящий мужчина. От многих бед он спасался юмором, чему его научила мать. Ее арестовывали в этом же доме. Отсюда в лифте никогда не уводили — только по лестнице. И дети с ревом выскочили на лестничную площадку. Как Трифонов рассказывал, мама обернулась и произнесла: «Дети, что бы в жизни ни случилось, никогда не теряйте чувства юмора». Не сказала «я вернусь» или «хорошо учитесь...».
— Что сейчас в квартире, где они жили?
— В квартире № 137 поселились не самые добрые люди. Когда я стала директором музея здесь, мне ужасно хотелось войти туда, дотронуться до стен, посмотреть из окна. Но они меня не пустили. Теперь эта квартира поделена на две. Большого унижения и нервов стоило открыть мемориальную доску. Я шла по Москве от чиновника, заведовавшего досками, с ощущением, что мне надавали пощечин: Для меня лучший памятник ему — книги, которые постоянно переиздаются. Вышел четырехтомник, вышли «Московские повести». Моя мечта — экранизация «Времени и места». На мой взгляд, это как «Война и мир» в миниатюре, на примере одной человеческой судьбы. Этот роман дает возможность преодолеть ров, который вырыли между тем, что сейчас, и тем, что было.
К нам в музей приходят школьники, которые не знают, кто такой Хрущев. Вот висит портрет Сталина, написанный жильцом этого дома. Спрашиваю: «Это кто?» Молчание. Потом один мальчик говорит: «Это Сталин. Он был покруче Гитлера». Поэтому так хочется, чтобы экранизировали «Время и место»...