.jpg)
В Москве нет музея Александра Вертинского? Будет!
В Государственном музее истории российской литературы (ГМИРЛИ) на Зубовском бульваре стартовал проект «Александр Вертинский: Прообраз музея». Уже название говорит о заявке на нечто большее, чем просто выставка: в перспективе создание постоянной экспозиции. Многие удивятся — неужели у автора экзотичного «В бананово-лимонном Сингапуре» и пронзительного «То, что я должен сказать» до сих пор нет собственных мемориальных стен? Представьте, это так: Вертинский провел жизнь на чемоданах. С чемодана и шляпной коробки и начинается его обретение дома.
Эмигрировавший в ноябре 1920-го, Вертинский уже в 1923 году стал рваться на родину — обратился в советское консульство в Варшаве, в Берлине дошел до возглавлявшего там советскую миссию Луначарского, но получил отказ.
Житейской логики в этом стремлении вернуться не было вовсе: шансонье с успехом выступал в Париже, Вене, Берлине, Нью-Йорке, Шанхае. В числе поклонников творчества Вертинского были короли и миллионеры: Густав Шведский, Альфонсо Испанский, принц Уэльский, Вандербильты и Ротшильды. Его слушали и слышали Рахманинов, Шаляпин, Марлен Дитрих.
Открывавшая выставку на Зубовском дочь поэта Анастасия Вертинская обратила внимание зрителей на сундук и ту самую шляпную коробку, процитировав слова из письма Александра Николаевича: «25 лет мне снился один и тот же сон: я возвращаюсь домой и ложусь на сундук. Потому что лучше сундук дома, чем пуховая постель на чужбине».
— Артист с мировым именем, он был патриотичным человеком и вполне может служить примером беззаветной любви к России в сложных исторических обстоятельствах ХХ века, — говорит директор Музея Серебряного века Михаил Шапошников.
В том музее, имеющем также более конкретное посвящение Валерию Брюсову, некогда хозяину этого особняка на Первой Мещанской (ныне проспект Мира), и готовятся принять будущую экспозицию о Вертинском. Но, чтобы идея воплотилась в жизнь, требуется еще многое сделать — в частности, передать Музею Серебряного века флигель (бывшие гаражи и конюшни доходного дома Баева), сделать реставрацию.
— Во всей России пока нет музея Вертинского, — продолжает собеседник. — В его родном Киеве есть хотя бы памятник, Москва же до недавнего времени ограничивалась мемориальной доской по адресу: Тверская, 12, где шансонье жил в последние годы с семьей. Но квартира не могла стать музеем, потому что в ней жила вдова Лидия Владимировна. В декабре 2013 года после ее смерти Марианна и Анастасия, их с Александром Николаевичем дочери, передали архив отца в дар ГМИРЛИ, а сейчас поделились и личными вещами.
Выставка на Зубовском открывается известным портретом артиста в образе Пьеро. Снимок был сделан в Москве в 1918 году. За ним череда фотографий и афиш, концертный фрак, портсигар, портмоне, бутоньерка в виде белых гардений, ноты, граммофонные пластинки англо-американской фирмы Columbia.
Ноты и диски расположены прямо на стенах — вкупе с пространством, решенным художником Анной Колейчук в виде дороги, они создают чувство движения. Яркая метафора вечного кочевья:
Кабинет Александра Вертинского воспроизведен в точности таким, каким был в той самой его квартире на улице Горького (сейчас Тверская), 12: антикварный стол с вензелем Наполеона, кресло, лампа, бронзовые подсвечники, книжный шкаф. Как вспоминала Лидия Владимировна, мебель он искал по комиссионкам — обожал красивые вещи. В Ленинграде комиссионок было больше, чем в Москве, и артист выезжал туда специально.
Его возвращение в СССР окутано легендами. Одна из них гласит, что добро на то дал сам Сталин, в часы отдыха любивший слушать «ариетки», особенно песню «В синем и далеком океане». Усатому вождю приписывают фразу: «Дадим артисту Вертинскому спокойно дожить на Родине». А есть и такая байка: едва ступив на родную землю, Вертинский наклонился ее поцеловать — и у него тут же украли два чемодана. Вымысел или правда, неизвестно.
А вот факты: снимки с дочерями дома и на первомайской демонстрации. Строка в воспоминаниях: «Я — живу. И живу неплохо... Народ меня принимает тепло и пока не дает мне уйти со сцены». А еще шутливое письмо к дочерям: «Ко мне на концерты приходил кот Федул, он уехал с Курильских островов, потому что мышей там мало, а рыбы он не любит. Он поступил в оперу, где и будет петь. А жена его Феклушка сделалась балериной и танцует балет „Лебедячее озеро“. Летом всей семьей они приедут к нам в Анапу — купаться в песке, потому что воды они не любят».
Отдельный уголок посвящен роману 51-летнего Вертинского и 17-летней грузинской княжны Лидии Циргвавы. «Она у меня, как иконка — / Навсегда. Навсегда. / И похожа она — на орленка, / Выпавшего из гнезда».
Романтическая история любви с огромной разницей в возрасте — еще одна стержневая линия его судьбы, как и служба санитаром на фронтах Первой мировой, эмиграция, роман с Марлен Дитрих: История поздней женитьбы стала ударным аккордом в сериале Авдотьи Смирновой «Вертинский», где жизнь шансонье ветвится и петляет от женщины к женщине, от гэбиста к особисту, из кафешантана в богемную мастерскую друзей:
Что поделать, российский артистический миф таков, что в нем должно быть место донжуанству, шалопайству, политическим гонениям и вознесению. Но что нужно знать про Вертинского в действительности, так это то, что он большой и самобытный поэт, оставивший не только стихи, но и положивший начало такому явлению, как авторская песня. Побывавший на последнем концерте Вертинского критик Лев Аннинский вспоминал: «Он пел чужое вперемежку со своим, не уточняя, где чье. Пел Блока, Волошина, Северянина, Есенина, Цветаеву, Ахматову, Тэффи, Гумилева, Симонова. Иногда переиначивал их тексты „под себя“ — это считалось в порядке вещей. На заре „гласности“, когда стало „можно“, какие-то новаторы выпустили „Избранное“ Вертинского, где в качестве его песен тиснули „Китайскую акварель“, „Сероглазого короля“, „Среди миров мерцающих светил“; даже „До свиданья, друг мой, до свиданья“ — беспардонно перелопаченное в „Письмо к даме“, — я не помню, чтобы по этому поводу знатоки-стиховеды выразили протест».
Потому что, продолжает критик, «было привычно, что все, исполняемое Вертинским, — „его“: его легенда, его мир, его Я, а сочиняет ли он сам слова или ноты или берет их, где хочет, — не очень важно ни слушателям, ни ему самому».
По сути, это и было началом «того метода перекрестного авторского опыления, который уже в наше время позволял Визбору петь тексты Городницкого, а Анчарову — тексты Грина вместе со своими, не уточняя авторства. Не уточнял и Вертинский: текст — ценность не самодовлеющая, это лишь составная часть даже не песни, а «представления». Это потом Вертинского «расчленили» на «поэта, композитора и исполнителя»; сам он называл себя однозначно: «артист».