Автор «гариков» об интересе к жизни, отдыхе и генах
Миниатюрные «гарики» Губермана уже стали неотъемлемой частью нашей жизни. И литературной, и общественной, а у многих и личной. Сегодня вы увидите его «большой формат». Но прежде немного мыслей.
Игорь Миронович, вы прошли и тюрьму, и эмиграцию. Огромный человеческий опыт помогает вам писать? Вообще, что делает из человека поэта?
— Это от Бога какие-то гены. Или от дьявола, не знаю. Но какие-то особые гены.
— Кроме генов, я думаю, и еще кое-что...
— Ну, еще болезнь графомания, конечно.
— Вот мне Битов сказал: от неспособности что-то еще делать человек становится писателем...
— Это неправда.
— Ну, естественно, он лукавит.
— Огромное количество писателей замечательно работали бы на лесоповале. Это было бы порядочно с их стороны — чтобы нарубить дров на бумагу для своих книг.
— А как у вас обстоит дело с интересом к жизни?
— С чрезвычайным интересом отношусь к жизни, с большим любопытством. По-моему, это и держит до сих пор и организм, и душу. Но, к сожалению, любопытство это с годами угасает. Сегодня оно меньше, чем было 10 лет назад.
— Где и как вы любите отдыхать?
— Отдыхать терпеть не могу. Ну я отдыхаю два дня, могу валяться на пляже, но уже на третий начинаю ужасно скучать, уже тянет к книге или к чему-нибудь еще.
— Книга — это тоже отдых, на мой взгляд. В смысле, если писать, то труд, а если читать, то отдых.
— Нет, я думаю, вы неправы. Читать — это тоже труд, только очень благословенный. Я просто больше читатель, чем писатель. Я читаю очень много, и для меня это счастье существования.
— А классиков до сих пор перечитываете?
— Я немножко перечитываю Достоевского, сильно перечитываю Чехова, очень перечитываю Лескова и Салтыкова-Щедрина.
— Что бы вы пожелали читателям «Труда»?
— Я бы им пожелал свободы и всяких радостей, с ней связанных.
Благодарю тебя, Создатель
(из книги «Камерные гарики»)
Благодарю тебя, Создатель,
что сшит не юбочно, а брючно,
что многих дам я был приятель,
но уходил благополучно.
Благодарю тебя, Творец,
за то, что думать стал я рано,
за то, что к водке огурец
ты посылал мне постоянно.
Благодарю тебя, Всевышний,
за все, к чему я привязался,
за то, что я ни разу лишний
в кругу друзей не оказался.
И за тюрьму благодарю,
она во благо мне явилась,
она разбила жизнь мою
на разных две,
что тоже милость.
И одному тебе спасибо,
что держишь меру
тьмы и света,
что в мире дьявольски красиво
и мне доступно видеть это.
Бородино под Тель-Авивом
Во снах существую и верю я,
и дышится легче тогда;
из Хайфы летит кавалерия,
насквозь проходя города.
Мне снится то ярко, то слабо,
кошмары бессонницей мстят;
на дикие толпы арабов
арабские кони летят.
Под пенье пуль,
взметающих зарницы
кипящих фиолетовых огней,
ездовый Шмуль
впрягает в колесницу
хрипящих от неистовства коней.
Для грамотных полощется, волнуя,
ликующий обветренный призыв:
«А идише! В субботу не воюем!
До пятницы захватим Тель-Авив!»
Уже с конем в одном порыве слился
нигде не попадающий впросак
из Жмеринки отважный Самуилсон,
из Ганы недоеденный Исаак.
У всех носы, изогнутые властно,
и пейсы, как потребовал закон;
свистят косые сабли из Дамаска,
поет «индрерд!» походный саксофон.
Черняв и ловок, старшина пехоты
трофейный пересчитывает дар:
пятьсот винтовок, сорок пулеметов
и обуви 15 тысяч пар.
Над местом боя солнце стынет,
из бурдюков течет вода,
в котле щемяще пахнет цимес,
как в местечковые года.
Ветеринары боевые
на людях учатся лечить,
бросают ружья часовые,
Талмуд уходят поучить.
Повсюду с винным перегаром
перемешался легкий шум;
«Скажи-ка, дядя, ведь недаром:» -
поет веселый Беня Шуб.
Бойцы вспоминают минувшие дни
и талес, в который рядились они.
А утром, в оранжевом блеске,
по телу как будто ожог;
отрывисто, властно и резко
тревогу сыграет рожок.
И снова азартом погони
горячие лица блестят;
седые арабские кони
в тугое пространство летят.
Мы братья — по пеплу и крови.
Отечеству верно служа,
мы — русские люди,
но наш могендовид
пришит на запасный пиджак.
Белеет парус одинокий
Это жуткая работа!
Ветер воет и гремит,
два еврея тянут шкоты,
как один антисемит.
А на море, а на море!
Волны ходят за кормой,
жарко Леве, потно Боре,
очень хочется домой.
Но летит из урагана
черный флаг и паруса:
восемь Шмулей, два Натана,
у форштевня Исаак.
И ни Бога нет, ни черта!
Сшиты снасти из портьер;
яркий сурик вдоль по борту:
«Фима Фишман,
флибустьер».
Выступаем! Выступаем!
Вся команда на ногах,
и написано «Ле хаим»
на спасательных кругах.
К нападенью все готово!
На борту ажиотаж:
— Это ж Берчик! Это ж Лева!
— Отмените абордаж!
— Боже, Лева! Боже, Боря!
— Зай гезунд! — кричит фрегат;
а над лодкой в пене моря
ослепительный плакат:
«Наименьшие затраты!
Можно каждому везде!
Страхование пиратов
от пожара на воде».
И опять летят, как пули,
сами дуют в паруса
застрахованные Шмули,
обнадеженный Исаак.
А струя — светлей лазури!
Дует ветер. И какой!
Это Берчик ищет бури,
будто в буре есть покой.