.jpg)
У поклонников Булгакова теперь есть возможность лично убедиться, горят ли рукописи
Скромная «трешка» в первом этаже дома 35А по Большой Пироговской — первое собственное жилище Михаила Булгакова в Москве. Доходы от постановок «Дней Турбиных» и «Зойкиной квартиры» позволили писателю, шесть лет скитавшемуся по съемным углам и коммуналкам, обрести дом. Михаил Афанасьевич въехал в эту квартиру в августе 1927 года со своей второй женой Любовью Белозерской, а покидал ее в феврале 1934-го уже с Еленой Сергеевной Булгаковой.
Прежнее жилье в Нащокинском переулке — в кооперативе писателя, перестроенном из Нарышкинских палат с большими нарушениями, — хоть и было просторней, не радовало комфортом: полы качались, трубы текли, стены как папиросная бумага. В 1976 году то здание вовсе снесли. Так что квартира на Большой Пироговской вместе с более известным домом на Большой Садовой — единственные сохранившиеся до наших дней московские обиталища Мастера.
«Нехорошей квартире» на Садовой повезло — доходный дом по заказу известно предпринимателя и мецената Ильи Давыдовича Пигита был выстроен на совесть, а сама она вплоть до музеефикации оставалась коммунальной. Там ничего не перестраивали, даже комнатные двери сохранились «булгаковские».
Не то — с особнячком на Пироговской, некогда принадлежавшим купцам Решетниковым. В начале 60-х его реконструировали, достроив до шести этажей, так что в квартире, которую занимал Булгаков, неизменным остался только кабинет, а гостиная и спальня трансформировались. До 2016 года здесь располагалась инженерная служба района Хамовники, затем помещение передали музею, но постоянную экспозицию развернули только месяц назад.
«Задача была непростая, — признается Мария Котова, одна из создательниц экспозиции. — Сохранилась единственная фотография (1932 года), на которой запечатлен кабинет Михаила Афанасьевича — книжные полки до потолка и письменный стол торцом к окну. Скорее всего, она была сделана на память Любови Евгеньевне незадолго до их расставания. Мы не знаем где что стояло, не располагаем мемориальной мебелью. Что же тогда показывать? И мы решили сделать главными героями написанные тут тексты — «Бег» и «Иван Васильевич», «Кабала святош» и биография Мольера для серии «Жизнь замечательных людей», «Театральный роман» и, конечно же две редакции «Мастера и Маргариты», первую из которых Булгаков частично сжег».
Центром экспозиции стал кабинет — творческая лаборатория Михаила Афанасьевича. В полстены — та самая «ожившая» фотография с книжными полками. Часть книг удалось идентифицировать, и они заняли полагающиеся им места: стройные ряды энциклопедии Брокгауза и Ефрона, русская классика в «пахнущих старинным шоколадом» переплетах XIX века. А вот письменных столов в кабинете теперь целых пять, и у каждого — свое предназначение.
За «музыкальным» столом, вы, например, услышите джаз «Аллилуйя», который наяривал оркестр в «Грибоедове», когда туда ворвался Иван Бездомный. «Телефонный узел» поможет разобраться, кто есть кто на многочисленных фотографиях из архива писателя, «Машина времени» — узнать, как выглядели те или иные места (от Парижа XVI века до Ершалаима начала нашей эры), описанные в булгаковских романах.
За «московским столом», который напутствует вас картотекой цитат и старинной картой города, вы мысленно пройдете дорогами булгаковских героев, включая упомянутого Иванушку, гнавшегося по ночной столице за неуловимым иностранцем и его свитой. Не удивляйтесь, но вделанный в скамью булыжник — тоже экспонат: он из старой мостовой на Малой Бронной. Булгаков любил Москву, исходил ее пешком и описывал очень точно. Разумеется, кроме случаев, когда намеренно запутывал читателя (см. «Труд» 27.11.2021 — «Семь особняков Маргариты»).
Присевшие за «стол текстолога» погрузятся в тайну тайн — процесс работы Мастера над словом. В окошках «волшебного» барабана заключены метаморфозы восьми отрывков из «Мастера и Маргариты» от первой редакции к последней, которую Булгаков так и не успел выправить до конца. Знаете ли вы, что вначале Воланд отправил Степу Лиходеева во Владикавказ, а вовсе не в Ялту? Что закат на Патриарших сперва был просто майским и только потом стал «небывало жарким»? Булгаков оттачивал фразы до тех пор, пока они не обретали идеальный ритм сродни стихотворному.
И всё-таки без мемориальных вещей экспозиция не была бы убедительной. Походная чернильница в виде глобуса, простенькие перьевые ручки, метелочка для сметания песка с рукописей, толстые цветные карандаши — синий и красный, — которыми Михаил Афанасьевич правил машинописные копии своих текстов. Рядом — пачка от папирос «Наша марка» с посвящением актеру Григорию Конскому, с которым Булгаков делил гримерку во МХАТе на спектакле «Пиквикский клуб». Дата на надписи — октябрь 1934 года: писатель тогда работал над сценой, где Воланд угощает Иванушку папиросами, и, очевидно, читал фрагменты будущего романа друзьям-артистам. Вот такая «шутка для своих»... В финале Маргарита, описывая Мастеру его пристанище, говорит, что он увидит, «какой свет в комнате, когда горят свечи». Булгаков действительно любил писать при свечах, как Мольер, и здесь мирно соседствуют две пары подсвечников — из тяжелой бронзы, подаренные Любовью Евгеньевной, и из голубой керамики, от Елены Сергеевны.
Но главный экспонат — знаменитое роковое письмо Сталину с просьбой разрешить покинуть страну. Правда, пожелтевшие листки за витринным стеклом — не оригинал (тот осел в недрах архивов НКВД), но тоже заслуживают внимания. Они попали к Любови Белозерской из самзидата в конце 70-х. Кто, как и когда сумел скопировать булгаковское послание вождю — неизвестно. Из него убрали все личные подробности и превратили в манифест свободной творческой личности... Известно: Сталин, получив прошение, позвонил Булгакову сюда, в квартиру на Пироговской, сказав, что было бы неплохо им побеседовать. Встреча так и не состоялась. Впоследствии Елена Сергеевна записала в своем дневнике: «...всю жизнь М. А. задавал мне один и тот же вопрос: почему Сталин раздумал? И всегда я отвечала одно и то же: а о чем он мог бы с тобой говорить? Ведь он прекрасно понимал, после того твоего письма, что разговор будет не о квартире, не о деньгах, — разговор пойдет о свободе слова, о цензуре, о возможности художнику писать о том, что его интересует. А что он будет отвечать на это?..»