Творческий путь Норы не был гладким: в ЧССР настороженно относились к дочери русского эмигранта. Но признание пришло. Особым успехом пользовалась выставка 1979 года в США, где ее картины экспонировались совместно с работами Марка Шагала. Правда, при этом Нору сразу исключили из официальных списков чехословацких живописцев.
Она пишет масляными красками по стеклу. Каждую ее картину надо рассматривать подолгу: фантастические, причудливые городские сюжеты - пражская сказка. Нора мечтает, чтобы все это увидели в России...
Мы с Норой Григорьевной пьем кофе с чешскими рождественскими сладостями в мансарде - прямо под крышей пятиэтажки с романтичным видом на Пражский Град. Здесь она живет с 1938 года. Об эмигрантских скитаниях напоминает старый родительский сундук у дивана. Оригинальную люстру Нора соорудила сама.
Моя собеседница говорит на очень правильном русском языке: училась у лучших российских профессоров, изгнанных советской властью из родной страны...
- Нора Григорьевна, почему ваша семья для жизни в эмиграции выбрала Прагу?
- Моего деда, который расписывал храмы, большевики убили в 1919 году в Самаре. Спасаясь от репрессий, родители добрались до Приморья. Но во Владивостоке тоже постоянно менялась власть, оставаться там было опасно. Друзья посоветовали уехать в Европу - туда уходил пароход. Папа оплатил поездку портретами капитана и его жены. Плыли через Индийский океан. 70 дней и ночей не прекращалась качка. Не знаю, как они пережили это путешествие, но до самой смерти мама не переносила бананов, которыми пришлось кормиться в пути... Из Триеста уже наземным транспортом добрались до Чехословакии. Выбор был не случаен. В Германии - голод, в Венгрии - разруха. А первый президент Чехословакии - Масарик по просьбе Максима Горького приглашает в знаменитый Карлов университет русских профессоров, высланных Лениным из Советской России.
- Как Прага встретила вашу семью?
- Не слишком приветливо. Извозчик, которого папа нанял на пражском вокзале, возил полдня по городу и наконец доставил в гостиницу, которая находилась... в ста метрах от перрона. Все последние деньги пришлось отдать этому "таксисту". Негде было жить, нечего было есть. Чтобы заработать хоть на пропитание, родители нанялись в состав театральной труппы, кочевавшей по стране. "Карабасом Барабасом" оказался бывший русский военнопленный Никешко. Он создал свой "Национальный русский театр" из интеллигентных соотечественников, оставшихся без средств к существованию. Расчет был верный: все его подопечные умели играть на музыкальных инструментах, петь, танцевать. Никешко имел неплохой доход. А актеры получали от него в день по пять крон и одной селедке. После спектакля зрители обычно по просьбе Никешко "разбирали" актеров на ночлег. Конечно, молодых, особенно незамужних исполнительниц устраивали быстро. А вот супругам Мусатовым было сложнее.
В городке Немецкий (ныне Гавличков) Брод они, как всегда, оказались последними и долго ждали. Но терпение вознаградилось: к себе их пригласили переночевать супруги Киниховы. Папа с мамой были счастливы: пан Кинихов говорил по-русски! А в его скромном домике отец увидел на стенах множество картин. Он поинтересовался, кто автор. Пани Кинихова ответила, что картины писал ее брат. "Яничку, иди сюда!" - крикнула она. И к ним спустился Ян Зрзавы - один из самых известных чешских художников прошлого века. Это была судьбоносная встреча. Папа с Яном подружились на всю жизнь. Думаю, что без такого друга мой отец в Чехословакии вряд ли бы и пробился. Так благодаря остановке в Немецком Броде я появилась на свет в семье уже признанного художника.
- Наверное, ваши родители дружили и с русскими эмигрантами?
- Папа преподавал рисование в русской школе. И, разумеется, поддерживал отношения не только с новыми чешскими друзьями, но и с соотечественниками. Мама защитила диплом в Праге, окончив юридический факультет. А я ходила в детский сад и школу вместе с племянником Владимира Набокова - Ростиславом. Ростик был способным мальчиком: любил музыку, играл на фортепиано. Всех детей Набоковых воспитывала няня Евгения Константиновна Гоффельд. Она знала несколько языков, была очень образованной дамой. Мы ее звали "Тетик".
В школе нас воспитывали в любви к России, объясняли, что большевики - это временно, и все мы сможем вернуться домой. И 30-е годы для меня были самыми счастливыми. Папа был в расцвете творческих сил, мы жили в демократической стране. А вера в возвращение на родину согревала наши души...
- Как вы пережили оккупацию во время второй мировой войны?
- Более прозорливые и информированные успели уехать, наша семья к ним не принадлежала. Моя мама была еврейкой. И жизнь ее была, что называется, на волоске. Тем более что среди русских эмигрантов были "доброхоты", которым немцы поручили блюсти расовую чистоту в своей среде. Но две мамины подруги - Мария Михайловна Жидлицка и Александра Дмитриевна Попова, рискуя собственной судьбой, официально засвидетельствовали, что мама - исконная русская, и спасли ее тем самым от газовой камеры.
В 1941 году от второго инфаркта умер мой папа, и мы с мамой остались одни. Денег совсем не было. Мама меняла папины картины на кур, муку, масло. Благодаря этому и выжили. Правда, лишились практически всех отцовских работ.
- А коммунисты после прихода к власти преследовали эмигрантов?
- Сначала было не до этого. В Прагу приехала группа бывших актеров МХАТа. Они мне разрешили участвовать в репетициях, смотреть за игрой, пробовать себя. Конечно, в спектаклях я не играла, но атмосфера меня поглотила, я жила театром. Мы с Ростиком как раз оканчивали школу. К нам уже тогда начали относиться плохо. Весной одновременно с выпускными я сдала экзамены в театральный институт и успела поступить. Ростику повезло меньше - ему сделали запись в аттестате, что к дальнейшей учебе он непригоден. Впрочем, и мое личное студенческое счастье длилось недолго - с четвертого курса выгнали. А Ростик умер, когда ему было всего 29 лет. Это очень грустная история, мне тяжело вспоминать...
- Что побудило вас взяться за кисть и краски?
- После исключения из института я пребывала в растерянности. Поддержали друзья отца. Как-то неназойливо подталкивали к стезе художника. Быстро свыклась с новым амплуа и попыталась даже поступить на живописный факультет художественного промышленного училища. Правда, вскоре меня снова выгнали. Хотела уехать в Америку. Но у меня на руках была разбитая параличом мама и уже две маленькие дочки.
Однажды к нам пришел коллекционер из Майами - некий господин Бетховен. Купил пару моих работ, но, главное, организовал выставку во Флориде. А спустя некоторое время решил устроить мою выставку совместно с самим Марком Шагалом. И большой художник дал свое согласие. Конечно, немалую роль сыграло то, что он знал работы моего отца. Я воспряла духом. К сожалению, тогдашние чехословацкие власти не выпустили меня в США на собственную выставку.
- Как случилось, что вы предпочли холстам стекло?
- Живописью на стекле я начала заниматься в 1968 году. Должна признаться, ради денег. Ведь стекло - основа, с которой не уживаются трехмерные предметы и реальный взгляд на мир. Отражающая поверхность предполагает более сложное видение жизни, уже потенциально стекло несет в себе дух загадки. Сначала просто экспериментировала, а потом мне захотелось найти глубину, выйти в пространство, насыщенное воздухом, и в нем поселить моих героев, движущихся и летящих...
- Наконец вернулись демократия, долгожданная свобода. Как художнику вам теперь уже ничто не мешает...
- Я восприняла падение коммунизма в Восточной Европе с нескрываемым восторгом. Вот уже более десяти лет могу свободно говорить, работать, выставлять свои картины. Это огромное счастье. А мешает только то, что я немолода. Но тут ничего не поделаешь. Здесь не поможет даже самый демократичный на свете режим.