Как его только не называли за эти годы. Явление, сюрприз, феномен, персона года, лицо года, один "из плеяды суперзвезд сезона". С кем только ни сравнивали по популярности - и с Земфирой, и с Борисом Акуниным, и чуть ли не с президентом. Гришковец стал талисманом НЕТа (фестиваля "Новый европейский театр"), как бурый Мишка - достопримечательностью Московской олимпиады. Гришковец ведет мастер-классы за рубежом, Гришковец ведет бурную светскую жизнь. Еще недавно он отказывался от интервью "Маяку" и шутил, что никогда не сядет в кадр передачи "Ищи меня". Еще недавно он сетовал, что в растущей своей популярности видит "много для себя неуместного"...
Сегодня Гришковец уже мало напоминает того угловатого провинциального парня, что мечтал достучаться до толстокожей московской публики. Сегодня он кажется респектабельным и вполне столичным, хотя в глазах еще сквозит настороженность. Его мнение уже волнует общественность. Он побывал в "Антропологии" у Дмитрия Диброва, был "свежей головой" в познеровских "Временах", беседовал об успехе с Ксенией Лариной... В "Школе современной пьесы" даже стартовал амбициозный проект "Весь Гришковец". То есть скоро на Трубной можно будет увидеть полное собрание устных его сочинений. От Гришковца "тащится" молодежь. Его спектакли посещает культурная элита. Критика видит в нем человека, который поднимет "акции" театра. Недавно вышла и первая книга пьес Гришковца. Пожалуй, фиксация на бумаге текстов этого импровизатора и завершит "розовый" период его жизни. Гришковец перестал быть "летучим голландцем". Он стал "текстом в журнале" и еще одним театральным мифом. "Душа ждала... кого-нибудь, и дождалась". Если бы не было Гришковца, его стоило выдумать, чтобы лучше кое-что понять.
Так почему все-таки он? Для нашего времени, скоростного и очень поверхностного, чтение - вещь обременительная и обязывающая, а драматург Гришковец сам принес себя в театр и сам показал, как себя играть. Тексты Гришковца выгодно отличались от пьес, условно говоря, направления Коляды - от той "чернухи", которая сначала заполонила перестроечный театр, а потом испугала его и стала вызывать у зрителя тошноту. В компании с Гришковцом зрителю стало ясно, что впереди его ожидают и печаль, но тоски не будет. И тошноты не будет тоже. Гришковец локален и конкретен, он не замахивается на "вечное". Зато демонстрирует главный принцип нынешней жизни - крайний индивидуализм. Его героя не волнует нелепая жизнь страны. Он озабочен собственной, корявой, но единственной и неповторимой. Время лишь отсвечивает в этой судьбе, как солнечный зайчик в зеркале. Его героя, как Башмачкина, хочется пожалеть. А его самого, как кузена Лариосика из Житомира, подтолкнуть наверх, приподнять над серыми буднями и себя при этом почувствовать хорошим человеком. Он, как улитка, все свое носил с собой и долгое время выглядел перекати-полем. Его легко было "усыновить" и подать как собственное открытие. В конце концов это можно понять. У каждого театрального поколения должны быть свои кумиры, а не только те, что достались ему по наследству. С Гришковцом (хотя справедливости ради заметим: не только с ним) на сцену возвратился лозунг 60-х, надежда на то, что дилетанты опять спасут мир. Его "антиигру", его "грязную" актерскую технику, его существование на сцене вопреки, казалось бы, принятым театральным нормам - дилетантское время не просто приняло, оно сделало их своим оправданием во всех иных областях. Гришковец предпринял смелый, хотя на первый взгляд неприемлимый для современной сцены шаг. Он предложил ей исповедь. То есть то, что в театре в той или иной форме существует извечно, но что сегодняшний зритель "забыл". Любопытно, что, говоря о "Записках русского путешественника" Райхельгауз назвал их "вульгарно литературными". "Там появился пафос, мне не свойственный", - объяснил Гришковец. Появился, потому что играли пятидесятилетние артисты с иным, чем у Гришковца, театральным и жизненным опытом. Играли действительно иначе. Кстати - хорошо. Но насчет собственного пафоса Гришковец ошибся. Он тоже пафосен, но свой пафос Евгений одел в броню и запаковал свою исповедальность в плотный слой косноязычия.
Известно, что пьесы Гришковца - это в какой-то степени пьесы о себе, истории на базе собственного житейского опыта. "Собака" была о том, "как я жил тогда". "ОдноврЕмЕнно" - "как живу сейчас и живу постоянно". "Дредноуты" оказались пьесой для женщин, но о мужчинах, которых они не понимают. "Планета" - "высказыванием о любви... в состоянии сложившейся жизни". "Следующим шагом мне нужно будет объяснить, что такое сложившаяся жизнь и что такое свобода в этой ситуации. И что такое вообще жизнь". Если подчиняться этой логике, следующим шагом Гришковца должна стать другая пьеса - о том, как я стал мифом. Гришковец, видимо, ощущает двусмысленность своего положения. Иногда вяло сопротивляется истеблишменту, твердит, как молитву, что Калининград ему "приятнее для жизни", а провинциализм - это мировоззрение, которое он не собирается терять. Худеет на 16 кг. Уверяет: "Нет такой компании, к которой я хотел бы примкнуть". А потом примыкает, потом ляпает: "Я вообще не хочу быть отдельным, не хочу быть один". Это напоминает мне двусмысленное лукавство Жванецкого: "Не нарушайте моего одиночества, но и не оставляйте меня одного". Он декларировал театр как "место, где ты выпадаешь из времени", как "театр, который признается в том, что он театр, а не жизнь". Однако если раньше можно было балдеть, пересказывая хохмы, междометия, обороты и сравнения Гришковца, теперь пересказывать нечего. Текст напечатан и закреплен в культуре так же, как сюжет, к примеру, классической "Чайки". Импровизация кончилась. Надо бы это осмыслить. Это значит, что сцена теперь обязана предложить его тексту действительно новую форму существования. А сцена пока не торопится. "Я вообще догадываюсь, что более успешного - не удачного, а именно успешного - спектакля, чем "Как я съел собаку", у меня уже никогда не будет" - вывод, может быть, неутешительный, но верный.
Все-таки единственный профессиональный дар Гришковца - это дар драматургический. Но именно он и не позволяет назвать его человеком без корней. В его странных пьесах-монологах без усилий обнаруживаются следы "новой волны" 80-х - тот же чуткий слух и внимание к мелочи. Умение Гришковца "рассказать свою историю как универсальную" есть, в сущности, не что иное, как создание житейского эпоса из реалий советской жизни. Умиляясь "новой форме", зритель на самом деле умиляется другому - узнаванию в его герое себя и своей ностальгии по детству, по молодости, тоже советским. Смешно, но провозвестник "нового актуального театра" рассуждает почти как Тригорин. Треплев, раздраженный чернеющей тенью от мельничного колеса, сплюнул бы себе под ноги...
Разговоры Гришковца со зрителями перед началом спектакля обусловлены не его свободой и желанием "повернуть его в какую-то необычную сторону". Они нужны актеру-дилетанту, чтобы поймать верный тон, снять смущение и зажим, раскачаться и "въехать в тему". Он не случайно играет без очков и слепит себя прожекторами, долго и осторожно щупает зрителя взглядом, пока наконец не услышит смех, пока не воспримет зал как объединяемую им сплошную темную массу, но обязательно доброжелательную. И поняв, что его посчитали "своим", он может "взметнуть".
Что касается Гришковца-режиссера, то он не столько даже традиционен, сколько банален и провинциален. Это особенно заметно в "Планете", которая вся построена на приемах и штампах старого театра. От визуальной "картинки" и музыкального оформления, от жеста и тона - от всего веет архаикой советской студенческой самодеятельности.
"Пожалуйста, не надо меня предостерегать и за меня бояться. Это значит, что вы мне не доверяете - как художнику, как человеку, который может сам изменить собственный контекст. Не переживайте. Еще два года назад я был счастлив от того большого интереса, который я вызывал, от предложений и знакомств, от приглашений в чем-то участвовать. Сейчас я уставший и задерганный человек. Я перестал быть забавным. Не надо больше ждать от меня ничего забавного. Но и безнадежных спектаклей я делать не буду".
Я констатирую, что Гришковцу еще предстоит победить легенду, чтобы не кануть в Лету. Может быть, он уцелеет как драматург. А может быть, станет нашим Ленни Брюсом, играющим "перед публикой, которая нервно закурила сигарету или от избытка чувств выпила рюмку коньяка".
На самом деле "случай Гришковца", изрядно поддутый критикой, - это очередной повод для театра уверовать в необходимость перемен. Дилетантизм Гришковца, взятый за принцип, вряд ли спасет театр.