Разговор с писателем Захаром Прилепиным
Прилепин — одна из самых заметных, статных фигур в нашей современной литературе. Про него говорят: «Новый Горький». Сказано не ради красного словца — у него за спиной действительно имеются «университеты», причем разные: чеченская война, участие в движении нацболов, российская глубинка с ее далеко не праздничной жизнью... По нынешним временам — редкий опыт для писателя. Да еще помноженный на талант и незаурядный темперамент.
И ведь (тоже редкость для России!) талант, вовремя признанный. Захару Прилепину еще нет и 40, а он известен читателю и любим им. Его экранизируют. Прилепин — обладатель ряда престижных премий. Например, за роман в рассказах «Грех» удостоен литературной премии Александра Невского, этот роман назвали лучшей книгой десятилетия.
А совсем недавно у Прилепина вышел новый роман — «Обитель». Действие книги происходит в Соловецком монастыре в конце 1920-х, когда на Соловках находился лагерь особого назначения, — часть ужасной машины ГУЛАГа. При этом, как считает Прилепин, те события стали последним аккордом Серебряного века.
— Захар, как появился замысел книги, посвященной Соловкам?
— Вообще-то 700-страничная книга «Обитель» появилась довольно неожиданно для меня самого. Если всю предысторию ее явления на свет свести к одному факту, то все началось с того, как мы с моим замечательным товарищем, режиссером Сашей Велединским, поехали на Соловки. Пожили, походили на службу, поездили по всем островам архипелага, пообщались с местными жителями и монахами. Потом, когда я вернулся, начал писать по горячим следам небольшой рассказ, который затем перерос в повесть, а повесть разрослась до романа, ставшего самой большой моей книгой. Но это только финал истории.
— Финал? С чего же она началась и когда?
— Очень давно, подростком, я обнаружил в домашней библиотеке заново переплетенную моим отцом книгу мастера исторического жанра Степана Злобина «Степан Разин». Я ее перечел, наверное, раз 20, потому что, видимо, нашел там отзвуки того, что зарождалось в душе. Какой-то прообраз моих взглядов на жизнь — с симпатией к «левизне», ко всей этой казачьей вольности. Так что размышления о русском пути начались у меня в 10-летнем возрасте именно с этой книжки. В числе прочего я вычитал, что Разин еще до крестьянского восстания ходил пешком с Дона на Соловки. И тогда на меня соловецкая история так подействовала, что я перечитал и другие книги, посвященные Разину, в том числе Василия Шукшина, Алексея Чапыгина. А лет в 13 неожиданно сам начал писать роман о Стеньке Разине. Действие в нем я решил перенести в Соловецкий монастырь. Ведь после того, как восстание Разина подавили, многие его участники укрылись в Соловецком монастыре, находившемся в противостоянии с царем Алексеем Михайловичем... Тетрадок 15 я исписал детским бисерным почерком, а потом все их выкинул в мусоропровод — результат как-то не вдохновил. Но зато с той самой поры этот монастырь меня интересовал, тревожил, жил где-то во мне своей жизнью.
— Как вы готовились к этой работе?
— Сначала больше года читал всевозможные книги: труды, дневники, воспоминания о монастыре, по лагерной тематике, о Серебряном веке. И однажды почувствовал, что нахожусь уже внутри ситуации, чувствую то время и место вполне отчетливо. Два с половиной года писал роман. И все равно продолжал читать что-то еще и еще, хотя уже чувствовал себя как закипающий самовар, переполненный этой информацией.
— На лагерную тему, да и о Соловках тоже, написано много. Какие-то неожиданные для себя открытия вы совершили?
— Да их было множество, потому что появилась масса документов, к которым раньше доступа не было. Целый ряд историков проделали большую работу: написали статьи, защитили диссертации о Соловецких лагерях, их экономике, быте. Все это мне досталось уже готовым — в отличие от Александра Исаевича Солженицына, писавшего свой «Архипелаг» без этой разнообразной информации. У него был личный опыт, но многое ему было трудно подытожить. Сравнение того, как одни и те же события подавались в мемуарной литературе и отражены документально, позволяет выявить весьма значительные различия. Естественно, многое в мемуарных книгах преувеличено, поскольку передавалось из уст в уста, обрастая при этом фантасмагоричными подробностями. В том же замечательном солженицынском труде «Архипелаг ГУЛАГ» — огромное количество разнообразных баек, которые не могут иметь подтверждений.
— Многие писатели, например Михаил Светлов, Эрнест Хемингуэй, Константин Симонов, за вдохновением отправлялись на поля сражений. Сейчас такие поля совсем рядом с нашим домом — на Украине...
— Я там еще не был, но мой товарищ Сергей Шаргунов только что оттуда вернулся, так что ему было бы уместнее задать этот вопрос. Что касается моей позиции, она совершенно очевидна. Я, как и положено всякому русскому писателю, находящемуся в контексте русской действительности, русской культуры и языка, безусловно, считаю приоритетными интересы, в том числе и геополитические, моего народа и моей страны. И не то что я с трудом понимаю противоположную позицию, но я ее не приемлю. С другой стороны, та широта мнений, которая сегодня представлена у нас по поводу происходящего, показывает, что Россия не является страной, где всем управляет ФСБ. Наши известные и статусные деятели, в том числе и писатели, позволяют себе самые разные высказывания и оценки по поводу событий на Украине и вокруг нее, оставаясь при этом вписанными в истеблишмент. А на Украине, к сожалению, этого нет. Я знаю двух-трех писателей, которые там считаются далеко не ведущими, а скорее маргинальными, вот они позволяют себе придерживаться позиции, сколько-нибудь отличной от трендовой в Киеве. У нас же свободы намного больше, чем принято об этом думать.
Так, кстати, бывало в России и в иные времена, которые принято оплакивать как несвободные. Например, когда Пушкин писал «Клеветникам России», Лермонтов и Тютчев писали в том же ключе, но была и интеллигенция, которая выступала в поддержку Польши, считала стихи Пушкина зверскими и позорными... Что-то подобное у нас почти всегда было, это является демонстрацией широты русского пути. И если мы попытаемся сейчас вытравить пресловутую «пятую колонну», это будет очень глупо. Нам важнее не бороться с «колонной», а демонстрировать толерантность нашей культуры.
— На Соловках очень своеобразная, красивая северная природа. Какие ощущение она у вас оставила?
— Можно сказать, самые пронзительные... Яснее мои чувства, надеюсь, выражены в «Обители». Когда я ее писал, где-то рядом витали слова Павла Флоренского, сидевшего на Соловках. Ему не нравилась соловецкая природа, он считал, что русский дух на Соловках стал исчезать после того, как в 1676 году один из монахов показал тайный лаз царским стрельцам, они там прошли и перебили камнями монахов, многих из которых не удалось потом даже похоронить. Флоренский считал, что именно тогда произошел надлом, святость ушла. Хотя многие с этим совершенно не согласны.
Вообще нельзя сказать, что на Соловках есть какое-то точное ощущение происходящего, оно скорее «плывущее». Там властвует морок природы, тишины, струящегося воздуха. Такое «морочное» состояние русского мира кажется мне характерным для всей нашей страны, и на Соловках оно с особой отчетливостью отражается.