.jpg)
Зрителям Московского кинофестиваля откровенно рассказали о буднях Парижской оперы
Можно ли снять фильм об одном из главных оперных театров мира а) с любовью и б) правдиво? Требования практически взаимоисключающие, это вам скажет любой, слыхавший не только о прекрасных спектаклях и блистающих в них звездах, но и о «кислотой в лицо» за роли, заработки, гастроли. Создатели швейцарско-французского фильма «Опера», показанного в конкурсе документальных лент 39-го Московского международного кинофестиваля, прошли по лезвию бритвы и создали портрет легендарной Парижской оперы, которому веришь и вглядываешься с восхищением.
Поначалу, рассказал первым российским зрителям картины ее продюсер Филипп Мартен, идея была снять фильм об искусстве оперы – поскольку четыре года назад уже была снята аналогичная лента про балет. Однако в ходе съемок режиссеру Жан-Стефану Брону стало ясно, что главным героем картины должен стать сам театр – его люди, их отношения, их совместный, чаще всего очень нелегкий, полный преград и конфликтов путь к победе в искусстве.
Но как вложить эту громадную тему в неполные два часа? Брон виртуозно решает задачу, сплетя воедино несколько лейтмотивных линий. Одна из них – взгляд из кабинета генерального директора Стефана Лисснера. И в переносном, и в буквальном смысле – мы все время видим панораму Парижа из директорского окна – символ того, что у высокого руководителя должен быть широкий обзор. Но то красивый фасад, за которым – проза. Борьба за поддержание разумного уровня цен («если билеты будут стоить дороже 150евро, зритель скажет, что такой театр ему не нужен»). Сопротивление натиску министерства, требующего сократить штат («мы в прошлом году уже уволили 30 человек, а вы хотите убрать еще 90»). Доходит до анекдотичного: «Зачем вы посадили меня в ложу с президентом страны? Я же не смогу из нее выйти, если вдруг что-то стрясется. Для чего выходить? Чтобы быть там, где стряслось…»).
Стрясается постоянно. Одни отношения с профсоюзами чего стОят! «Работа должна продолжаться не больше 10 часов в день, не позже такого-то часа», диктуют профкомы… Но театр – не конвейерный цех. «Ах так? Тогда мы объявляем забастовку на пять премьерных спектаклей». И объявляют, и срывают премьеры.
А амбиции творческих людей? Они точно так же дают самые неожиданные выплески в Гранд-опера, как в любом другом театре мира. Мы слышим телефонный разговор Лисснера, как догадываемся, с руководителем балетной труппы Бенжаменом Мильпье: «Ты все время то собираешься уходить, то остаешься – сколько можно, ведь с тобой работают люди. Ты посеял сомнение в труппе, в администрации, даже в журналистах, что ужаснее всего…»
Но мы также видим, во имя чего кипят внутритеатральные страсти. Наблюдаем, как выстраиваются спектакли – в тяжелом труде над каждой фразой, каждым движением. Терпеть приходится не только людям, но даже здоровенному бычаре, который зачем-то понадобился знаменитому режиссеру-авангардисту Ромео Кастеллуччи в опере Шенберга «Моисей и Аарон». «Мы за ним ухаживаем, каждый день устраиваем душ в его вольере на 800 квадратных метров», отметают театральные работники претензии зоозащитников.
Зато когда спектакль готов, какое это счастье для всех причастных! Вот после всех волнений, после найденной в последний момент замены главному заболевшему исполнителю раздается заветная команда: «Эффект 101! «Нюрнбергские мейстерзингеры начинаются!» – и запевают не только артисты на сцене. Мы видим подпевающих у кулис рабочих сцены, поющего в своей будке помрежа, даже прачечный цех – все как один живут в этот момент единой партитурой совместного труда.
Особый смысл это единение приобретает в моменты чрезвычайных общественных событий. «Мы работаем эти субботу и воскресенье на сцене, – говорит, обращаясь к громадному залу Оперы Лисснер. – хотя наши мысли обращены к тому, что произошло вне этих стен (террористы взорвали во время рок-концерта парижский театр «Батаклан». – «Труд»). Но именно в эти дни мы хотим видеть полный зал. Нет ничего более утешительного и прекрасного, чем театр, заполненный зрителями. Мы должны показать террористам, что будем играть вопреки их варварству. Прошу всех встать для минуты молчания, потом мы сыграем Марсельезу и начнем спектакль». И вновь все как один встают – артисты, рабочие сцены, помреж, прачечная… Театр – не только храм искусства, он – частичка общества.
Трогательное напоминание об этом – сюжетная линия детского симфонического оркестра. Мы периодически наблюдаем, как ребята, почти все чернокожие и, похоже, из не самых благополучных семей – берут в руки скрипки и виолончели. Сперва совсем неумело, явно первый раз в жизни. Потом с огромным трудом узнаем в их неловкой игре анданте из Седьмой симфонии Бетховена. А в конце, на выпускном концерте этой благотворительной программы театра уже слышим вполне внятную, хотя еще очень детскую игру. И наблюдаем прощальный разговор женщины-спонсора с одним из мальчиков: «Абдерахман, не бросай музыку. Она останется с тобой на всю жизнь». Скажете, наивно? Они подрастут – и все равно будут взрывать концертные залы, театры, стадионы?
Фильм не дает на это ответа. Он просто исходит из веры в «волшебную силу искусства», которая способна объединить людей.
Самый для нас впечатляющий пример этой объединяющей силы – судьба русского юноши Михаила Тимошенко из Оренбурга, который появляется в первых же кадрах фильма и затем не уходит из ленты до самых финальных титров, по сути став одним из ее главных героев. У Миши – изумительной красоты баритон и неотразимая улыбка. Он приехал прослушаться – и его берут в молодежный состав. От первого почти заикания в радостный момент, когда ему сообщают о принятии, через трудное освоение французского языка, через всплески ликования («Я буду готовиться к «Борису Годунову» под руководством самого Брина Терфеля?!») и приступы отчаяния («Эх, хреново все!» – когда не получается петь так, как Брин Терфель и другие мастера) – к первому сольному концерту, к арии из «Дон Кихота» Массне, к аплодисментам публики и поздравлениям друзей…
Россия очень далеко от Франции. Тот же БринТерфель с удивлением слышит название не только города Оренбурга, но даже Уральских гор, о которых он до того явно не имел понятия.
А теперь имеет. Благодаря Мише. Благодаря музыке.
Я спросил продюсера: сюжет с Мишей вы специально с прицелом на Россию ввели? Филипп категорически возразил: «Мы понятия о нем не имели, но нам сказали – приходите сегодня на прослушивание, может быть интересно. Так мы познакомились с этим замечательным парнем. Он мог бы оказаться немцем, поляком, кем угодно. Оказался русским».
В фильме, уверяют авторы, нет ни одной постановочной сцены. Да и кому нужно ставить, например, сцену прощания танцовщиков с их руководителем, тем самым Бенжаменом Мильпье? И можно ли такое поставить в живой труппе, простите за невольный каламбур?
Честность – вот главное качество этой выдающейся документальной работы. Еще один вопрос Филиппу Мартену, на прощание: не хотел бы он снять подобную ленту о Большом театре?
«Боюсь, там не очень в этом заинтересованы», – ответил продюсер.
И все же, по его сведениям, один из российских дистрибуторов купил ленту для проката. Тогда, может быть, российскую премьеру стОит устроить в Оренбурге?