Андрей Битов готовит к выпуску «автогеографию»
В издательстве «АСТ» («Редакция Елены Шубиной») начало выходить восьмитомное собрание сочинений Андрея Битова. Каждая книга имеет свою тему: завершится все «пушкинским» томом, а в ближайших планах Андрея Георгиевича — «автогеография»: не мемуары, но попытка через странствия разобраться в написанном и пережитом, прочертить траекторию жизни, увидев в ней частичку жизни страны.
— Андрей Георгиевич, на сколько лет вы себя ощущаете?
— Стал прадедом в прошлом году. Серьезное повышение. Если задуматься, ни один порядочный русский писатель не был прадедом, и ни один порядочный советский писатель не выпускал собрание сочинений при жизни. А я вот дожил, не изменив себе. Занимаясь Пушкиным и золотым веком, понял: писатель — единый текст. Эти ребята, которых всего-то было пять-шесть, все сделали. Грибоедов, Чаадаев, Пушкин, Гоголь, Лермонтов и Даль. После них топчутся на месте.
— Сурово вы с Толстым и Достоевским...
— Это глыбы, которые собой все задавили. Я не говорю о них плохо. Но они чрезмерны, их литература подчинена только себе. Соотношения с формой у нее очень-очень сложные. А золотой век — изящный, интеллектуальный и, если хотите, наиболее «постмодерный».
— Правите старые тексты?
— Нет. В однажды написанный текст, если ты был им удовлетворен, возвращаться уже нельзя. Я всегда припоминаю по этому случаю Стендаля, который не мне, конечно, ровня. Его считали небрежно пишущим, и Бальзак, знавший цену гению Стендаля, все уговаривал: «Ну ты хоть ради меня посиди разок, поправь...» Стендаль пообещал. Через некоторое время встречаются, Бальзак спрашивает: «Ну как?» «Ты знаешь, — отвечает Стендаль, — я попробовал, но нет, не могу. Я слишком уважаю того человека, который это написал...»
— Кто-то сравнивает ваш стиль с набоковским, кто-то утверждает, что вам ближе Платонов...
— Я не набоковский и не платоновский — взявшись за перо, ни того ни другого не имел возможности знать. Набоков отчасти меня огорчил: отнял много «игрушек», которые казались мне мною изобретенными. Почему-то считают, что «Пушкинский дом» написан вслед за «Даром», хотя это абсолютно параллельные пространства. Моим любимым романом у него остается по-прежнему «Подвиг». Тоненький однотомник Платонова «В прекрасном и яростном мире», куда благодаря «оттепели» кое-как протиснулись некоторые рассказы, вышел впервые в 1958 году. Хорошо помню, как за ним охотились. Но повлиять он на меня не мог. Это запредельный писатель, из будущего, непрочитанный, недооцененный. Он пишет таким пещерным языком, который оказывается выше любого другого.
— Это ваше собрание сочинений — первое?
— Да. Трижды начинал, но всякий раз обрывалось: то путч, то кризис. Вообще я избегаю слов «собрание сочинений»: каждый том самостоятелен. Основной труд «Империя в четырех измерениях» вобрал «Аптекарский остров» — это моя малая родина в Ленинграде, «Пушкинский дом» — роман о Петербурге середины ХХ века, «Путешествие из России» — впечатления о поездках по имперским окраинам и «Оглашенные» — о 80-90-х годах.
— В чем для вас магия империи?
— Империя — котел, в котором сварилось все. Жаль, власть оказалась настолько не готова к переменам, что упустила Советский Союз. В итоге все несчастны. У нас стало меньше тепла, юга и экзотики. А остальные оказались буферными, неопытными государствами, которым некуда приткнуться.
— Вы поняли, почему судьба России столь трагична?
— Судьба ее еще не определена. У меня есть эссе, что Россия вовсе не отсталая, а преждевременная страна. Она все время хочет вырваться и исторически прерывает себя, потому что перепрыгнуть периоды невозможно. Каждый раз мы нагоняем 100 лет и обратно их сбрасываем. Рывки же были: Пушкин, Ломоносов, Петр — все преждевременные фигуры. В Пушкине воплотились и просвещение, и цивилизация, и русский язык. Гоголь, несмотря на пафос, был не так уж не прав, когда сказал, что такой человек может быть через 200 лет.
— Почему ваш шестой том называется «Нулевой»?
— «Ноль» прежде всего относится к тому поколению, которое образовалось в 1956 году — в связи с «хрущевщиной» и разоблачением культа. Был накоплен такой потенциал закрытого мира, что, когда его проткнули, свист раздался — до сих пор слышно. Сколько раз Россия начинала с нуля: в 1917-м ее оборвали, потом в 53-м умер тиран, три года раскачивались — боялись, прорвало в 56-м. Дальше прорвало в 85-м. И всякий раз потерь больше, чем приобретений, умудряемся не сохранить лучшее и подхватить худшее. Взяли самое плохое у капитализма, утратили достижения социализма и не жалеем собственной потерянной крови. Это грех от отсутствия покаяния.
— Вам это особо больно как блокаднику?
— Я помню и голод, и холод, и трупы. Меня трясет всего, когда вижу кадры тех лет. Кстати, первой блокаду образовала наша власть, а не немцы.
— А как вы восприняли то, что журналист CNN включил монумент «Мужество» в Брестской крепости в список самых уродливых памятников?
— Это политические игры, хотя памятники действительно, как правило, уродливы. Пусть Западу не за что нас любить, но он отвратителен в своей вражде к России. Это желание, чтобы за чей-то счет свое ничтожное существование выглядело лучше.
— Как же сохранить память?
— С помощью одних памятников вы ничего не сохраните. Но те, которые стоят, трогать не надо. Дзержинского не надо было трогать, Лениных не нужно валить, и Мавзолей — замечательное сооружение — оставить. Мы должны помнить, в чем жили. В патриотизм палкой не загонишь. Нельзя насаждать православие и казаков и одновременно опускать здравоохранение, образование, науку — то, во что в первую очередь надо вкладывать.
— Что же делать?
— Я бы посоветовал президенту образовать вторую серьезную партию, чтобы были две равнозначные силы и настоящие выборы. Еще ни разу Россия не выбирала одного из двух. Нынешние сателлитные партии похожи на клоунаду, как и смехотворное законотворчество. Кто это решил, что филология и наука нерентабельны? Из этого разложения можно выбраться только через просвещение, образование, культуру. Инвестиции туда — вклад в будущее. Иначе придется лишь залатывать дыры климатических и техногенных катастроф и радоваться чужим бедам.
— Вы производите впечатление очень гармоничного человека.
— Хорошие книги надо читать. И судьбе спасибо: оказалась ко мне мягка. Не умер в блокаду, не был посажен при СССР. У меня были репутации алкоголика, развратника, бомжа, бродяги, заумного писателя, недоступного, не для широких масс и т. д. Чепуха все это. Вот сижу перед вами. Вышел из двух раковых диагнозов. Раз десять мог погибнуть, но что-то подхватывало и спасало. Живо потомство, возраст которого суммарно уже вдвое старше моего. Как я могу чувствовать себя несчастным?