Умница Клара

Свою большую и долгую жизнь она помнит во всех красках

В детстве у меня лучшей подругой была тетя Тоня, гардеробщица в художественной школе. Антонина Евгеньевна Урядова, вдова художника, родившегося еще в конце XIX века. Часами я просиживала у нее, слушая рассказы о всемирной красавице Лине Кавальери, чьи фото висели на стенах. А попутно узнавая массу полезных сведений. Например, про то, что новые кожаные перчатки должны быть тесными — их нужно пересыпать тальком, надеть и так в них и спать. Домашние пожимали плечами, когда я делилась с ними такими секретами...

И с годами ничего не изменилось: тянет меня к старикам — мудрым, не похожим на остальных смертных. Я раньше геронтологов уразумела: долго живут умные. И вот наблюдаю на открытии выставки Валентины Кузнецовой в Российской академии художеств за маленькой старушкой. Узенькой, почти бесплотной, со смешным венчиком на макушке. Память отличная и чувство юмора на месте. «Кто это?» — «Наш раритет! Клара Филипповна Власова, самый, наверно, пожилой живописец, ей в январе исполнится 94. Каждый день ездит в мастерскую и работает!»

Мне Клара Филипповна сказала просто: «Да приходите, конечно. Я в мастерской с часу дня — зима же. Летом-то уезжаю в Дагестан, у меня там дом в Чохе». На душе сделалось хорошо, тепло. А еще такие замечательные подробности: очков не носит, слышит отлично!

Родилась она в самом центре Москвы, на Тверской, где сейчас мэрия. В коммуналке среди пролетариев. Родители ее и были настоящими пролетариями, хотя мамин отец, гуляя с ней по Нижнему, говаривал: «Этот магазин был прежде моим, да-с...» Спокойно, без ажитации. Власовы ждали мальчика, девчоночьего имени не придумали. Отцу в загсе подсказали: есть такая революционерка Клара Цеткин. «Пусть будет Клара». Проблем с Кларой никаких — были бы карандаши. Изрисует все, включая обои.

В 1939-м по инициативе Грабаря при Институте имени Сурикова создали московскую среднюю художественную школу для одаренных детей, куда Клару приняли. Здесь и учителя были одаренные. Скажем, дети обожали математика и его науку. Зачем, спросите, художникам математика? А затем, что расширяет горизонт.

Или, скажем, с подругой Рошей их отобрали для занятий рапирой. Одна девочка большая, сильная, другая — дюймовочка. Но обе с характером. И вот идут они радостные после соревнований в парке Горького (у Роши первое место, у Клары — третье), а возле репродуктора толпа: война. И уже 6 июля школу — 150 учеников и 70 преподавателей — отправили в эвакуацию в Башкирию. Это их директор Николай Августович Каренберг (немец, кстати), позаботился.

В Стерлитамаке пробыли лишь сутки: Женя Березняковская пошла на этюды, нарисовала неф-тяную вышку. А вечером — люди с корочками: ваша воспитанница запечатлела секретный объект. Еле доказали, что не шпионы. От греха подальше разместили всех в старинном селе Воскресенское. Хотя там тоже был завод. Медеплавильный, где Пугачеву с Салаватом Юлаевым лили пушки, а в более поздние времена на выручку от его продукции Пашков построил свой знаменитый дом в Москве...

А еще в Воскресенском проходит геологический разлом: разноцветная горная порода выходит наружу, все краски тут особо насыщенные: вода в реке Тор синяя, небо всегда в пушистых облаках, даже гуси особенные. Вот и Валя Пурыгин здесь раскрылся как пленэрный живописец. Приехал московский мальчик, в ботиночках, а перешел на лапти. Кисти делали сами, вставляя свиную щетину в гусиные перья. Белила, страшный дефицит, смешивали с лампадным маслом или со скипидаром и держали в тепле, возле сердца. Наша Клара с Раей Затуловской ходили по домам, просили крестьян попозировать. Те отмахивались: не до вас тут. «А мы не бесплатно, за хлебушек». — «Тогда ладно, рисуйте».

Мальчики, Витя Стожаров, Валя Пурыгин, Паша Никонов, стреляли галок, собирали птенцов — все же разнообразие для растущего организма. А еще ребята поднаторели рисовать игральные карты, они у местных пользовались большой популярностью.

Они уже и не чаяли вернуться в Москву, но в 1943-м вернулись. Готовы были целовать тротуары, бегали постоянно в консерваторию. Через год весь класс — небывалый случай — приняли в Суриковский институт без экзаменов. Все громкие имена XX века были Клариными однокашниками: Гелий Коржев, Петр Оссовский, Валентин Пурыгин, Виктор Стожаров, Кира Бахтеева (Коржева), Виктор Иванов, Андрей Тутунов...

— А Роша? Что случилось с рапиристкой Рошей?

— Рашель Натапова по блату ушла на фронт. Была связисткой. Она закончила институт позже.

После войны к молодым советским художникам проявляли интерес, и Власова поездила — во Францию, Германию, Японию.

— Во Франции жила у потомков наших эмигрантов. У них в комнате стояли напольные счеты, и они, ничуть не стесняясь, считали, сколько потратили на мою еду и краски. Зато Япония меня очаровала людьми. Такие же трудоголики, как и я. Счастье — это работа.

— А любовь?

— Большой любви не случилось. Первый муж оставил меня с маленьким ребенком, я сына одна поднимала. Надо было выходить замуж, мужчины тогда на дороге не валялись. Второй, Омар Ефимов, был дагестанцем, чуть моложе, и тоже художник... Впрочем, разве это важно? Для меня важно работать. Сейчас готовлюсь к выставке, она будет в мае. Нужно рассортировать работы, подновить рамы. Никто это за меня не сделает. А летом, как водится, уеду в Дагестан. Очень духоподъемное место. Я его обожаю и дом свой люблю. Ему больше ста лет. Комнаты расписаны местным Пиросмани, а кое-где арабская вязь. На первом этаже, видимо, держали скот. Зато есть балкон в 50 метров, с него шикарный вид на горы.

Клара Филипповна лезет под потолок — а он наверно метров пять — достать портрет отца. Попутно отбрасывает в сторону натуральную козью голову с рогами: «Это мне мои дагестанцы подарили».

— Вы спросили про самое счастливое время. Я люблю времена СССР. Ту Москву, тех людей. Моих товарищей практически не осталось. Один или два, и те уже не выходят из дому. Сейчас у людей другие лица, другие повадки, прежние мне были милее. И Москву не узнаю, она мне стала чужой. Но раз живется, надо работать. Некоторые старики, как деревья, умирают стоя. Вот так и надо...

P.S. Глядя на Клару Филипповну, мужественно лазающую по стеллажам, я вспомнила Китай, парк возле дома Конфуция. Там старые деревья, причудливо поменявшие форму своих стволов — иные заплелись в тугой узел, некоторые сделали совсем уж невообразимый кульбит, — заботливо подперты специальными устройствами. Китайские мудрецы понимали: прямое дерево скучно, это, скорей всего, будущая доска, а корявое... Корявое — судьба!