- Да-да, - улавливает мой недоверчивый взгляд Галина Павловна, - я этот костюм сама для себя придумала - с обнаженным левым плечом, с разрезом выше колена... У меня фигура долгие годы не менялась. Диета тут ни при чем - попробуй-ка спеть "Аиду"! Два килограмма за вечер теряла. Не то что платье в поту - нет, просто вот куда-то улетала энергия.
- Я знаю, это ваш любимейший спектакль в Большом театре.
- В мире другой такой "Аиды" не было, поверьте! А какие постановщики - режиссер Борис Покровский, дирижер Александр Мелик-Пашаев... Мои великие учителя, которые, собственно, и брали меня в Большой полвека назад. А декорации Тамары Старженецкой! Несколько лет назад их отправили на свалку и сожгли. Взамен повесили какие-то тряпки - так теперь "осовременивают" классику.
- Увы, такова мировая мода, в хвосте которой мы плетемся. В одном театре Макбет выходит на сцену в шинели "от Гитлера", в другом Иоланта превращается в пациентку сумасшедшего дома...
- Безобразие. Хулиганят. И знаете, от чего? От бездарности. Это же самое простое - одеть Аиду в камуфляж, дать ей в руки автомат - и все: скандал в прессе, публика валит на спектакль. Он пройдет раз десять, потом выбросят на свалку. А вот поставить так, как до тебя еще не ставили, но при этом исходить из замысла композитора, развивать его идеи - здесь нужен талант. У Верди душа замирала, когда он эту оперу писал. Там в партитуре не просто знак "пиано" стоит - часто 3, даже 4 "пиано" написано. Он все прочувствовал до тончайших нюансов, хотел нежнейшего звучания! А по сцене военные грузовики ездят... По-моему, это разбой, все равно что с мертвого сапоги снимать. Или возьмите последнюю постановку "Онегина" в Большом - с пьяной дракой вместо дуэли. Понимаете, Большой - национальное достояние, содержащееся на деньги народа. И абы кто не имеет права в нем экспериментировать. Тебе не нравятся Пушкин с Чайковским? Пожалуйста, напиши свою оперу - может, лучше, чем у них, выйдет. И экспериментируй сколько душе угодно - в театре, который ты построишь на свои деньги.
- А как относитесь к тому, что в русских театрах поют на иностранных языках?
- Если это не зарубежные гастролеры, то отрицательно. До революции в императорских театрах отечественные артисты пели только по-русски - уважали публику. Да и не могут артисты петь на чужом языке так же осмысленно, как на родном. Отсюда все эти дикие всхлипы, вскрики - певцы просто заучивают чье-то исполнение с пластинок и бездумно повторяют. Больше того, они уже и по-русски начинают петь так, будто это иностранный язык: не вдумываясь в смысл, корежа слова... Исполнение "Онегина" меня не только режиссурой ужаснуло - а как пели?.. В Большом театре, по-моему, надо оставить 40 певцов, платить им хорошие деньги, но уж и спрашивать с них по высшей мерке. Тот настоящий певец, кто ставит перед собой цель недостижимую! Я билась над ролью и выходила на публику только после того, как достигала результата не на 100, на 500 процентов... Помню время, когда в Москве было всего два оперных театра - зато какие! А теперь, кажется, десять. Кому это нужно? Или в Германии - чуть ли не в каждой деревне свой оперный театр - зачем? Опера - вовсе не демократическое искусство, а дорогое, для тонких ценителей. В оперный театр нельзя заглянуть по принципу: погода плохая, в кармане было два рубля, вот и купил билет, погрелся под музыку...
Да и нет такого количества хороших певцов, чтобы все эти сцены заполнить. Ведь голод на яркие артистические личности страшный. Не только у нас. За рубежом, по-моему, один Доминго и остался - из тех, кого знаю, с кем пела. Нет индивидуальностей, какими были Каллас, Тебальди, Сазерленд, Прайс... И Ростропович мне то же самое говорит: когда Прокофьев писал для него "Симфонию-концерт", он один и мог это сыграть. А сегодня чуть ли не любой студент консерватории ее играет - то есть справляются технически, но не понимают глубины этого замечательного сочинения... Да и некогда понимать - искусство превратили в конвейер, в бизнес. Вон у Гергиева в Мариинском театре как работают: приехали куда-нибудь на гастроли - вечером спектакль, после спектакля - прыг в поезд, на следующий день снова где-то поют... Нам в Большом запрещали петь день перед спектаклем и день после. Ведь голос - не струна, сорвешь - новый не поставишь. А сегодняшняя жизнь заставляет артистов быть всеядными, хвататься за все предложения.
- Сам собой приходит на ум пример Николая Баскова, который и на эстраде трудится, и оперу старается не забывать...
- Слушайте, что такое, все меня о нем спрашивают. Ну поет он себе на эстраде - и на здоровье. Или пусть в оперетте себя попробует - у него голос подходит для героя-любовника. Но в опере не надо. Вот, скажем, Магомаев - у него был очень хороший голос, и он вполне мог бы сделать оперную карьеру. Но он выбрал эстраду, и у него хватило мудрости на этом сосредоточиться. Нельзя так: сегодня попрыгал на телешоу, а завтра забежал попеть Ленского.
- Вы вот Николая критикуете, а он на днях через нашу газету пожелал вам громадных творческих удач, поздравил с юбилеем.
- Спасибо, я очень тронута.
- И смотрите, Кабалье в нем души не чает... Кстати, глядя на гастролирующую в свои 73 года Монтсеррат, вам не обидно, что закончили сценическую карьеру в 65?
- Вы думаете, это рано? Я ни минуты не сомневалась в своем решении, и ни капли не было обидно. Зато не знала неудач! И потом, зачем гастролировать в 73 года? Понимаете, 60 лет - уже не возраст для Татьяны Лариной, Наташи Ростовой... Я пропела на сцене почти 50 лет. Завершила восемью спектаклями "Евгений Онегин" в Париже в "Гранд-опера". Грех жаловаться.
- Сильный у вас характер, если такое трудное для большинства певцов решение далось вам легко.
- Судьба закалила. Как жизнь даст тебе пинка, начинаешь лучше соображать. Я в 6 недель осталась, по сути, без родителей - они разошлись, я росла у бабушки. Понимала, что никто за меня мою жизнь не построит. Потом - война. Давала концерты для балтийских моряков, моим первым гонораром стал стакан спирта и тарелка супа. Представляете, что такое спирт в ленинградскую блокаду? Это спасенная жизнь! Страшнее Голода был Холод. Помню комнату, где я лежала одна, стены - темные от коптилки, а по углам - снег, потолок в инее. Так бы и погибла, если б весной 42-го в квартиру не заглянула санбригада - они искали покойников, вывозили трупы, чтобы не пошла эпидемия. Слышу крик: есть тут кто? А у меня нет сил ответить - кажется, будто это все мне снится. Подошли поближе, спрашивают: ты живая? Говорю: да. Ты тут одна? Одна. А что, девочка, делаешь? Живу...
- Во все времена красивые артистки пользовались повышенным вниманием высоких руководителей. Наверное, и вас это не миновало?
- А как же. Сам Булганин, председатель правительства в середине 50-х, ухаживал. А я уже была замужем. Он присылал за мной машину, так я что делала - брала с собой Ростроповича, приходилось влюбленному премьер-министру с моим супругом водку пить...
- А почему не взяли фамилию мужа?
- Мое имя к тому моменту уже было известно на сцене. Наоборот, это Ростроповичу работники загса предложили взять мою фамилию. Видно, чаще ходили в оперу, чем в филармонию. Забавно, правда? Конечно, он отказался.
- Вы с Мстиславом Леопольдовичем 51 год вместе...
- Это огромное счастье - просто быть рядом, слушать этого гениального музыканта, что бы он ни делал - играл на виолончели, рояле или дирижировал оркестром. Я очень многому у него научилась. Сам звук его инструмента - вот этот серебристый тон туго натянутой виолончельной струны - как бы перешел на мой голос, повлиял на позицию связок, сформировал тембр. И он говорит, что мое бельканто "вошло" в его игру. Хотя, строго говоря, никогда мы друг друга специально ничему не учили. Просто иногда репетировали вместе... Скажем, через день у нас концерт в Большом зале Консерватории. Он мне аккомпанирует на рояле, программа новая, мы ее еще ни разу вместе не исполняли. И вот он приезжает домой, с ходу садится за рояль. Взъерошенный, очки где-то под носом, на губе. И начинает гонять свои пассажи! Я говорю: слушай, а со мной когда репетировать будешь? Он бормочет: да ты пой, пой... Я: чего петь-то под твои пассажи? Он не реагирует - тогда я выхожу, шваркая дверью! Сутки не разговариваем. На другой день репетируем молча. Потом мрачно идем по Брюсовскому переулку от дома к Консерватории - я впереди, он сзади. По-прежнему без единого слова. Выходим на сцену, я беру дыхание, смотрю на него, он на меня... И с первых же звуков - не знаю, как это получается, - полное душевное единство! Так что отношения мы выясняли на сцене.
- Не обидно, что шестеро ваших внуков, живущих за границей, говорят по-русски с акцентом?
- Не я в этом виновата, а те, кто в 1974 году выслал нас из страны (Ростропович с Вишневской были выдворены из СССР за поддержку опального писателя Солженицына. - С.Б.). Мне потом, после возвращения, отдали из архива КГБ папку с доносами на нас. Кое-кто из доносивших жив до сих пор.
- Так что теоретически даже можете где-то случайно встретиться?
- Исключено. Я не хожу теми дорогами. Хотя простила всех. Наверное, мудрее стала. Но ничего не забыла.
- Живете в основном где?
- Раньше - в Париже, а теперь, с появлением моего центра оперного пения, примерно поровну: месяц здесь, месяц там. Такого центра нигде в мире больше нет, чтобы молодой певец мог после консерватории прийти и получить уроки у лучших педагогов, а главное - роли в спектаклях с оркестром, дирижерами, режиссерами... Ведь молодому в театрах трудно пробиться: годами надо за кулису держаться, пока кто-нибудь из звезд ногу себе не сломает, чтобы выйти на замену. На наш центр с завистью смотрят иностранцы. Вот, например, Деннис O'Нилл - солист "Ковент-Гардена" в Лондоне и Валлийской оперы в Кардиффе, член жюри моего конкурса, который вчера завершился, - он в Англии хочет подобную школу создать.
- Наверное, такой центр - огромные хлопоты?
- Прежде всего огромная радость. Я русская певица, все, что имею и умею, мне дала Россия, и где же мне учить молодежь, как не на Родине...