Его репортажами и книгами зачитывалась вся страна. Они до сих пор с нами, остались в сердце... Неистовому репортеру Геннадию Бочарову сегодня исполняется 85 лет
В каком бы направлении мы ни двигались по вечному берегу земли, ветер времени неизменно нам дует прямо в лицо. Как и каждый, ты, конечно, можешь надеяться на возвращение к этим людям и этим скалам, но проходят годы, и ты понимаешь, что путь, проделанный тобой когда-то легко и просто, сегодня повторить невозможно.
Дорога вела от Владивостока на север.
С обеих сторон стояла тайга.
Был сентябрь — праздник красок дальневосточного многоцветья.
Каждое дерево отличалось от другого — это привычно. Но чтобы каждый лист каждого дерева от другого — только на Дальнем Востоке.
Листья были желтыми, красными, фиолетовыми, зелеными, мраморными.
Золотой свет заходящего солнца был мягким, добрым и кротким.
Мы ехали по дороге вдвоем: мой дальний родственник, родившийся здесь, Саша Зинченко, работник «Дальэнерго», и я.
За рулем служебного джипа был он. Но поездка имела личный характер.
На окраине села Духовское Саша сказал:
— Приехали.
И через 50 метров уточнил:
— Вот этот дом.
Да, согласился я, это тот дом. И село, по описанию мамы, было тем.
Мы остановились у калитки. Посигналили.
-Здесь, в этом доме, — сказал Саша, — ты родился. А когда тебе исполнилось полтора года, тебя, после смертельно опасной болезни, увезли на Запад. И больше тебя здесь не было. Твоя метрика сгорела в загсе Приморского края, на запросы с Украины не ответили, и тебе впечатали новое мес-то рождения: Донбасс. Шахта «Красная звезда». А на самом деле — село Духовское Приморского края. Разница почти десять тысяч километров.
— Ясно? — спросил Саша. — Хочешь найти на карте — ищи озеро Ханка.
На порог дома вышла молодая миловидная женщина с ребенком на руках. Мальчишке было примерно полтора года.
У меня зачастило сердце.
Саша сказал:
— Она, как твоя мама. А ты, как он. Как раз в таком возрасте тебя и отвезли отсюда навсегда.
Я сказал:
— Не навсегда. Я здесь.
И обратился к женщине, вышедшей из дома:
— Здравствуйте. Я родился в этом доме. Но теперь живу в Москве. Я сегодня впервые приехал взглянуть на этот дом.
Женщина смутилась:
— Но дом много раз перестраивался. Мы купили его шесть-семь лет тому назад.
— А порог прежний? — спросил я.
Вопрос ее озадачил.
— Я не знаю. Но вы войдите и посмотрите. Переступите и увидите.
— Но я ни разу его не переступал, — сказал я. — Меня через него перенесли. Мне было столько же, сколько и вашему парнишке: год-полтора.
Женщина снова повторила:
— Ну, может быть, зайдете? Хотя бы на чай?
— У меня сегодня день рождения, — сказал я. — Чай не дело.
Она засмеялась.
Малыш заплакал.
Я ступил на зеленую, облезшую доску порога и пожал ладошку тому, кто когда-нибудь тоже будет перенесен через этот порог. Или родителями, или судьбой. А может быть, как раз останется верен порогу, а не будущему. Что представляется мне теперь куда большей удачей, чем быть перенесенным судьбой перекати-поле.
Мы попрощались.
Через 10 минут мы едва не погибли: на дорогу из тайги выскочили три лошади. Они увернулись от столкновения с джипом. А мы уцелели благодаря мастерству Саши — улетели в кювет, но, к счастью, не опасно.
Ситуация была очередным подарком судьбы: не погибнуть в день рождения, впервые в жизни увидев дом, в котором увидел свет.
***
...Вспоминается. Мне 10 лет. Брату — 8. Сестре — 4. Двоюродным — брату и сестре — соответственно 8 и 4.
Мы стоим у постели больного дедушки. Ждем предсказания соседки: если дедушка будет умирать, в последний момент от него отделится голубое облачко. Это его душа. Она покинет его.
Дедушка, не открывая глаза, тихо говорит: «Позовите Колю». Так звали нашего отца.
Я бегу в сад. В саду десятки фруктовых деревьев, посаженных дедушкой: Я зову отца в дом. Он приходит. Стоим все вместе. «Ты меня звал? — спрашивает он у дедушки.
Дедушка слабо улыбается и говорит: «Геша (так меня называли в детстве) отольет в этом мире пушку».
Отец оглядывается на меня.
Это были последние слова дедушки. Отец взял его руку, стало ясно: сердце дедушки остановилось.
Когда я сейчас сопоставляю эти слова с теми, которые произносили перед смертью великие люди, я понимаю, что печальное и светлое заблуждение дедушки ненамного понятнее той многозначительной непонятности, которую пытался прочитать в последних словах великих. Но, может быть, только это и делает похожими людей простых на неординарных?
Зачем я писал о героях?
О людях, принесших себя в жертву другим?
О тех, чье мужество, бесстрашие и упорство, граничащие порой с безумием, способность противостоять и побеждать в самых невероятных ситуациях, лишь восхищали и умиляли других, но всегда оставались фактом только их биографии? А часто — трагедией?
Тогда я не мог ответить на эти вопросы.
Не могу и сегодня.
Но уже с большой мерой убежденности скажу:
Зло повсеместно. Зло — непобедимо. Зло и драмы — суть жизни, ее естественное состояние. Остальное — привнесенное цивилизацией и человеком, способным и умеющим противостоять злу.
История, по Ницше, началась с приходом в мир Антихриста.
Возможно. Но ведь и Христос не замедлил явиться на землю.
В чем сила зла — ясно.
В чем сила добра и подвига — еще яснее: она — в примере противостояния злу.
Так было и так будет.
И все?
И все.
Мне никогда не снятся герои и жизненные коллизии, о которых я писал. Может быть, потому, что все это так и осталось в душе, а не ушло глубоко в подсознание, где, как говорят, мы проживаем свою вторую жизнь.
«Человек, — написал мой сын, — ищет одну половину правды наяву, а вторую — во сне».
Возможно, он прав, но я всю свою в общем-то долгую жизнь искал правду только наяву.
И это была та правда, которую трудно было поднять.
Тем более держать на весу.
Но еще труднее нести ее в сердце.
***
Не стоит слепо верить в то, что тебе преподносили как правду и как истину.
Истина и правда принадлежат разным поколениям.
Правда — уходящему.
Истина — еще не появившемуся.
***
...Я мечтаю оказаться в большой светлой комнате с огромными арочными окнами, слушать скрипичную классику и смотреть, как плывут облака. И вспоминать стихи Иосифа Бродского. Вот они:
Навсегда расстаемся с тобою, дружок.
Нарисуй на бумаге простой кружок.
Это буду я: ничего внутри,
Посмотри на него и сотри.
Много лет назад однажды утром я открыл номер «Комсомольской правды» и остолбенел, прочитав эту заметку. Так в ту давнюю пору не писал никто. Во-первых, заголовок. Он был трехстрочным и начинался с местоимения «я» («Я сел в шлюпку и уплыл оттуда навсегда»). Любой редактор в любой другой газете сказал бы вам, что это нескромно. Любой редактор, в любой другой газете. Вам. Но не главный редактор «Комсомолки» и не Геннадию Бочарову.
Заголовок содержал еще одно удивительное качество: он сочетал предельно бытовое действие с категорией вечности. Секундное дело — «сел в шлюпку и уплыл оттуда» с пожизненным «навсегда». Это завораживало. Последующее чтение текста приводило вас в состояние нарастающего волнения.
«Но я чувствовал остров рядом и ощущал перестрелку в сердце...», «Память складывала крылья и камнем летела вниз...», «Утром над морем показалась узкая планка рассвета. По ней двигались легкие тени прожитых когда-то на острове дней...», «Над головами — высокий, гулкий купол жизни...», «Вечные стрелки осени возвращают птиц к знакомым местам...», «А как быть нам?.. Нам — и восемнадцатилетним, и сорокалетним — остается кое-что потруднее... Наверное, нам остается рвать золотую паутину миражей и воспоминаний и идти к новым островам, пока есть острова и пока есть силы».
Так не писал тогда никто. Так и сегодня не может писать никто.
О чем эта заметка? О том, как на далеком острове Барса-Кельмес в Аральском море родился куланенок, о том, как с острова на Большую землю отправляли пять коров? О том, как корреспондент, попавший на этот остров, почему-то был там счастлив? О том, как его всю жизнь тянуло вернуться туда? О том, как многажды он пролетал над островом и однажды даже поплыл туда на корабле? Но не доплыл. Остров ускользал от него, как заговоренный. О том, что самый мужественный и трудный поступок в жизни человека не возвращение туда, где было хорошо, а открытие новых островов, движение вперед, пока на эти открытия и это движение есть силы? Да, да, да. Об этом. По существу, Геннадий Бочаров публично совершал трудный выбор в своей жизни, он впервые утверждал миропонимание нового Одиссея, который не возвращается на Итаку. Это был выбор свободного человека в стране не снесенных вышек вертухаев, колючей проволоки ГУЛАГа и партийного диктата.
Это маленькое эссе способно было изменить жизнь внимательного читателя, поскольку генерировало для него силу и свободу автора.
Этой силы, свободы и таланта Бочарову хватило на много и на многое. Он и по сей день остается непревзойденным репортером Отечества. Тем важнее то, что уготовила ему судьба.
Он потерял сына. Дима был его гордостью. Замечательный, тонко и точно чувствующий слово. Честный, открытый, смелый, гордый, скромный. Проклятая болезнь унесла парня. Невозвратность этой потери для Бочарова — удар тяжелейший, убойный. И для него, и для Тани — его жены и матери Димы...
Тысячекратно задаю себе этот вопрос: за что ему такое? Чем он провинился перед Небесами — этот талантливый и сильный человек? Чем заслужил удар такой чудовищной силы? В конце концов я понял, что на этот вопрос нет ответа, потому что не в ответе дело, а в вопросе. Не «за что?», а «почему такой тяжести крест?».
И вот на этот вопрос ответ есть. Потому, что непосильных тяжестей не бывает, потому, что тяжесть дается по силе. Сильным — больше, тяжелей и больней. Слабым — и поменьше, и полегче.
Я знаю, как ему тяжело. Но я вижу, что он устоял, по-прежнему идет вперед, тянет этот груз. Делает то, во что верит. Не дает слабины. Не ныряет в приятное прошлое. По-прежнему рвет золотую паутину миражей и воспоминаний, стараясь разглядеть новые острова. Там, за узкой планкой горизонта.