- Так уж распорядилась судьба, что с кем-то из них мне пришлось общаться в "Кремлевке", а кто-то оказался соседом по "писательскому" дому в Лаврушинском переулке, куда мы переехали в 1939 году. Среди них были Владимир Луговской, Илья Сельвинский, Константин Паустовский, Николай Погодин, Вениамин Каверин, Валентин Катаев, Маргарита Алигер, Константин Федин и другие, не просто известные, а привилегированные писатели, жившие особой жизнью, скрытой от посторонних глаз. Все было в их распоряжении: литфондовские дачи, кремлевские поликлиники и больницы, "цековские" столовые, спецраспределители. Это был, безусловно, легендарный дом, во дворе которого мы видели Бориса Пастернака, выносящего мусорное ведро, Семена Кирсанова с собакой...
- Вы с кем-то из них дружили?
- Близких друзей в "писательском" доме мы не обрели. Мой муж работал в КГБ, и это обязывало к определенным взаимоотношениям с соседями. Время было такое: он искренне верил, что "в доме водится вредное растение по имени Пастернак", о чем всегда напоминал нашей дочери, гуляя с ней по двору.
- Представляю, каково это было услышать самому Пастернаку или иному обитателю дома: вряд ли такие слова способствовали теплым, дружеским взаимоотношениям с вами, семьей гэбиста...
- Да вы знаете, здесь никто ни с кем не дружил. Иногда я называла этот дом "домом ненависти". Хвалить какого-нибудь писателя в присутствии другого было непростительной промашкой. Собеседник тут же менял тему разговора, а мог просто развернуться и уйти прочь. Ссоры, размолвки, неприязнь возникали из-за изданной книги, полученной премии, путевки. Порой мне казалось, что лучше никогда не знать близко авторов знаменитых книг, чтобы не разочаровываться.
- Неужели дружбы не было даже среди женской половины дома: ведь так привычно забежать к соседке за солью или спичками, поделиться рецептиком торта, соленья, поговорить о детях...
- Соленьями, вареньями занимались домработницы. Писательские дамы вели особую жизнь. В окололитературных кругах их называли "жеписами" - женами писателей. Никто из них, как правило, не работал, и избыток свободного времени не всем шел на пользу: дни проходили в досужих сплетнях, интригах, в которые вовлекались мужья и дети.
Вообще иногда мне кажется, что писателям, живущим в нашем доме, сюжеты подсказывала сама их жизнь: драмы случались творческие, бытовые, но чаще - любовные, исход которых бывал и роковым. Из-за любви покончили с собой сын поэта Александра Яшина и дочь прозаика Федора Кнорре. Выбросился из окна прекрасный художник, сын Константина Паустовского, Алеша. Трагедий было немало, но одна почему-то особенно врезалась в память. Мы возвращались со своей дачи, когда, въехав в арку, услышали странный звук: показалось, что сверху упало что-то тяжелое. Выскочив из машины, мы увидели на тротуаре женщину в луже крови. В ней я узнала жену поэта Льва Ошанина. Увы, моя помощь врача уже не понадобилась: Елена Борисовна Успенская (она была внучкой Глеба Успенского), не перенеся измены мужа, выбросилась из окна девятого этажа. Такая жизнь, полная роковых событий, никому из обитателей дома не оставляла времени на дружбу, каждый жил в своем мирке, тщательно скрывая от постороннего глаза семейные бури. Довольствовались ни к чему не обязывающими приветствиями при встрече или короткими разговорами на скамейке в нашем скверике.
- И с кем вам довелось вести "скамеечные" разговоры?
- Как-то ко мне подсел Вениамин Александрович Каверин. Он всегда был элегантен, подтянут, вежлив. И вот Вениамин Александрович начинает рассказывать мне о неевклидовой геометрии Лобачевского, по которой параллельные прямые должны пересекаться в пространстве и которую доказал он, Каверин, на примере своего рассказа. Я была ошеломлена неожиданным поворотом беседы, как вдруг Каверин, не дав мне и слова сказать, вежливо попрощался и ушел. Такой же "ликбез" устроил мне в другой раз Валентин Петрович Катаев. Я сидела на скамейке и что-то вязала. Катаев присел рядом, поздоровался и спросил, глядя на мою пряжу: "А вы слышали про нить Ариадны?". И рассказал о приключениях мифической героини... А однажды мы разговорились с Агнией Барто. Это была большая, грузная женщина, всегда в черном, с грустными глазами. Она посмотрела на меня странно и сказала: "Вы врач и должны понять. Мой девятилетний сын погиб здесь. Вышел из дома, хотел покататься на велосипеде, а на набережной его сбил грузовик... Что мои детские стихи? Пустое...".
А с Юрием Олешей я познакомилась в очереди за молоком. Не помню, что случилось, но я была на взводе, когда услышала за спиной:
- Вы последняя?
- Я, я, я, - кричу в ответ, не оборачиваясь. И слышу:
- А почему три "я"?
Оглянулась, вижу - Олеша. Потом я не раз встречала Юрия Карловича во дворе: всегда в одиночестве, нетрезвого и скверно одетого. Я жалела, что такой редкого ума, с чувством юмора человек растрачивает свой талант, и предложила ему полечиться гипнозом. Олеша вначале заинтересовался, а потом махнул рукой и сказал:
- Ни дня без строчки, ни дня без водки: мне уже ничто не поможет.
Через некоторое время кто-то нашел Юрия Карловича в луже мертвым. По-моему, почти все обитатели дома в Лаврушинском переулке, несмотря на почести и славу, были одинокими людьми - и в счастье, и в горе. Больно за тех, с кем я была просто знакома "по скамейке", но особенно горько за тех, с кем была действительно дружна.
- А кто это?
- Например, семья писателя-фронтовика Михаила Семеновича Бубеннова. Сейчас мало кто вспомнит эту фамилию, а тогда, после войны, он был в фаворе, все зачитывались его романом "Белая береза". Так получилось, что мне пришлось оперировать, лечить почти всех домочадцев. Был он честным, принципиальным человеком, не боялся говорить правду, невзирая на чины и звания. В 60-е годы, когда началась "оттепель", Бубеннова все чаще стали критиковать, называли сталинистом, перестали печатать. Травили его, считая антисемитом, и жильцы нашего дома... Говорю о Бубеннове - и вспоминаю еще одну свою соседку, Лидию Русланову. Она так же беззаветно любила Россию. Лидия Андреевна - моя "балконная" подруга. Она казалась веселым, бесстрашным и открытым человеком, за словом в карман не лезла. Но однажды я увидела ее такой расстроенной, что всерьез перепугалась. Оказалось, есть отчего: прямо у дверей ее квартиры на нее напали грабители, оглушили и сняли с нее каракулевую шубу.
- Шубу жалко, но больше всего унижает насилие, - рассказывала Лидия Андреевна.
Знала бы она, какие унижения ждут ее впереди, когда после войны посадили ее мужа, генерала Крюкова. Потом арестовали и ее, народную любимицу. Никогда не забуду, как из ее квартиры растаскивали дорогие вещи. Нам тогда пришлось приютить на несколько дней приемную дочь Руслановой. Когда Лидия Андреевна вышла из заключения, она не хотела возвращаться в Лаврушинский переулок, но на первый свой концерт в Колонном зале Дома союзов меня пригласила.
- Вы как-то говорили, что особо доверительные отношения у вас складывались с писателями, артистами, которые лечились у вас...
- Это действительно так, потому что, как я сказала, наш дом был слишком "нервным" для искренних отношений. А взаимоотношения между пациентом и врачом все же по определению обязывают к доверительности.
- Расскажите о ваших друзьях-пациентах.
- Конечно, это, во-первых, Михаил Александрович Шолохов. Через несколько дней после операции на коленных суставах я позволила ему встать. А он мне в ответ:
Как же я перед вами встану - маленький, с кривыми ногами...
Скучать Михаил Александрович не давал, как и другой мой пациент, бывший представитель СССР в ООН Яша Малик. Они как раз оба оказались в больнице, и Малик, зная, что Шолохов таит на него давнюю обиду, прятался от него. И вот отчего: Малика в Нью-Йорке предупредили, что Шолохов едет на важный форум и нельзя, чтобы он там появился пьяным. Малику пришлось раскошелиться, чтобы уговорить официантов налить в бутылки из-под дорогих вин сок и различные минеральные воды. Представьте себе Шолохова, бокал за бокалом пьющего нечто и - непьянеющего!
- Проклятые капиталисты, торгуют всякой ерундой - не вино, а вода, - приговаривал он...
Когда раскрылся "автор" обмана, Шолохов не простил этого Малику. Поэтому тот и бегал от него в больнице.
Наша семья была дружна с народным артистом СССР Марком Иосифовичем Рейзеном. И вот в одну из таких встреч Марк Иосифович рассказал любопытный эпизод из своей жизни. В 1939 году в Ленинграде, где он пел в Мариинском театре, его пригласили в Москву на гастроли. Давали в Большом "Князя Игоря", на спектакль приехал Сталин. В антракте он пригласил артиста в правительственную ложу и спросил:
- Почему вы поете в Ленинграде, а не в Москве, в Большом театре? С завтрашнего дня вы - артист Большого!
И, обращаясь к кому-то из сопровождающих, приказал:
- Чтобы завтра у товарища Рейзена была квартира в Москве!
На следующий день за Рейзеном приехала целая делегация, чтобы показать квартиру. По его словам, это были царские апартаменты с красивой мебелью, посудой, коврами. Рейзен, окрыленный, уехал в Ленинград за своей Рашель. Рассказал ей о квартире, обстановке, которые ждут их в Москве. Супруги распродали свою мебель и приехали по известному адресу в московскую квартиру. Вошли, а там ни мебели, ни посуды.
- Надул меня Иосиф Виссарионович, - горевал Рейзен...
Смешной случай произошел с Сергеем Лемешевым, когда он лежал в палате N 6 урологического отделения. Поклонницы, узнав, что их кумир в больнице, пытались найти его. Но Лемешев искусно маскировался. И вот однажды волна этих поклонниц схлынула: кто-то сказал, что в палате лежит не Лемешев , а какой-то немец по фамилии Диурез. Оказывается, движимая любопытством, какая-то дама проникла даже в лемешевский туалет, где стояла бутыль для "анализа", а на ней написано: "Диурез"... На том и успокоились.
Запомнились встречи с Дмитрием Шостаковичем, Твардовским, Гамзатовым, Крючковым, Яблочкиной... Удивительные люди, удивительные встречи.