Пять незнаменитых стихотворений с краткими послесловиями
У всякого человека в душе звучат стихи, просто не каждый об этом догадывается. Доставшиеся нам когда-то по случаю, наперекор казенным речам из телевизора и суетному говорку из повседневности, они дремлют в глубинах памяти, лишь изредка являясь на свет — как правило, неяркий, прозрачный, осенний. Вот и я решился поделиться с вами такими стихами. Их написали люди, которых уже нет. Судьба сводила меня с ними лишь краешком, чиркая мигом о миг и высекая искры. Но потом проходят десятилетия, и вдруг выясняется, что те зарифмованные с текущим временем строки никуда не делись, выжили и теперь уж точно останутся со мной до конца.
Анатолий Кобенков
***
Осень. Кажется, сентябрь.
Тихо в комнате. Я болен.
Мама чаем угощает
некрасивого врача.
Я лежу и сочиняю:
хорошо б рассказ придумать
про себя и балерину
с бледной тенью от ресниц.
Я б в конце того рассказа
с балериной целовался,
и она цветы забыла б
в темном парке на скамье:
Осень. Кажется, октябрь.
Я лежу и сочиняю,
как рассказ уже написан
и рассказ идет в печать,
как рассказ читают люди —
балерины и актрисы,
как рассказ везде ругают:
два журнала, пять газет...
А потом: я снова болен,
в дверь стучатся.
— Заходите.
Тихо входит балерина
с бледной тенью от ресниц...
P.S. В Иркутском университете нас, будущих журналистов, учили многому из того, что никогда потом не пригодилось ни в профессии, ни на житейских виражах. Зато какие встречи случались в начале 70-х! Помню, как к нам, первокурсникам, в аудиторию запросто приходили молодые и еще не знаменитые Распутин, Вампилов, Машкин и другие будущие классики. Заезжал и Евгений Евтушенко, читал в местном цирке «Братскую ГЭС» и «Я сибирской породы, ел я хлеб с черемшой...». А однажды зашел Толя Кобенков, только выпустивший первую — тонюсенькую! — книжицу стихов под названием «Вечера». Начал негромко читать — и с тех пор почти полвека всякий раз по осени передо мной возникают эти строки про сентябрь и балерину.
Потом Кобенков уехал в Москву, выпустил несколько хороших книг, в Иркутске учредили премию его имени. Лежит он на кладбище в Переделкино в компании больших поэтов: по соседству с Пастернаком, Тарковским, Евтушенко, Поженяном.
Сергей Швецов
Стучала дверь. Входили
Знакомые и не.
О чем-то говорили —
Наверно, обо мне.
А я лежал чуть желтый,
Красивый, неживой,
Нечаянный, как желудь
На мокрой мостовой.
И рядом кто-то плакал,
И может быть, всерьез
Под видами Монако
И фото кинозвезд.
А я лежал в постели
И все не мог понять:
Чего ж вы не жалели
Не желтого меня?
P.S. Эти стихи студента Сергея Швецова никогда не были опубликованы, привожу их по памяти. Предназначались они для стенной газеты «Куранты», которую на нашем журфаке вывешивали по праздничным поводам. Газете редко удавалось провисеть больше двух часов — чей-нибудь бдительный взгляд непременно находил нечто несозвучное эпохе свершений. Но и нескольких минут мне тогда хватило, чтобы запомнить нехитрое описание общежитского житья-бытья и понять, что Серега — поэт! Впрочем, понимали это на факультете все, особенно девушки.
После университета Сергей уехал работать в норильскую газету. Он так и не дождался своей первой книги: в декабре 1984-го разбился вместе с женой и сынишкой в Красноярске при взлете Ту-154. Сборник его стихов друзья издали уже после катастрофы, и стихотворение про желтуху туда не попало. «Слишком ученическое», — объяснил мне редактор.
Михаил Вишняков
***
Крестьянин осенней поры,
любимец домашнего круга.
Он ценит беседы, пиры
и просто молчание друга.
Природы спокойные сны,
мерцание телеэкрана
и в косах усталой жены
озябшую прядку тумана.
Взять ружья, соседей позвать,
охотники по настроенью!
Такая в лесу благодать,
такое в душе просветленье.
Взглянуть на окрепнувший лед,
ладонью ко лбу прикоснуться,
о чем-то подумать вперед,
зачем-то назад оглянуться.
И может быть, чуть погрустить,
домой возвратиться не поздно.
И малую дочку спросить
о школе, о книгах, о звездах.
P.S. С Михаилом Вишняковым, автором этих стихов, мы немного разминулись. В свою первую в жизни газету «Комсомолец Забайкалья» я пришел, когда Вишняков, уже признанный на сибирских просторах и даже в Москве поэт, покинул «молодежку», не в силах больше терпеть на полосах соседство своих стихов и очерков с унылыми виршами про заготовку сена и стрижку овец. Но и потом в каждую строку о своем поэтическом творчестве, опубликованную в родной газете, Михаил вглядывался строго и пристально, будто пограничник. Однажды, обидевшись на что-то не на шутку, пообещал больше не переступать порог редакции. И тогда вечером группка журналистов, прихватив баян, отправилась домой к поэту. Тот дверь не открывал — до тех пор, пока на лестничной площадке не грянула хором песня на слова Вишнякова: «Поле мое, ты забыло меня. Речка моя без меня обмелела...»
Дверь Михаил, конечно, открыл, и мы до утра просидели на кухне с баяном и стихами. Теперь уже понятно: это то главное, что остается, когда человек уходит и двери закрываются навсегда.
Евгений Нефедов
Когда в сентябрь уходит лето,
Когда дожди уже без гроз,
И нет по-прежнему ответа
Ни на один земной вопрос,
Вдруг понимаешь, как немало
В судьбе назначено одной:
В руке перо, в столе бумага,
И вздох печали за спиной...
P.S. В эти дни на Московской международной книжной ярмарке представлена поэтическая антология «Стихи Шестого этажа». Толстенный том, изданный в «Художественной литературе», любовно собран руководителем Клуба журналистов всех поколений «Комсомольской правды» Людмилой Матвеевной Семиной. Я, конечно, догадывался, что в той газете, где мне тоже выпало работать, люди пишут стихи, но что стихия обрела такой масштаб, представить не мог: 62 автора, больше 700 стихотворений! И это, говорит Людмила Матвеевна, далеко не все из того, что могло появиться под зеленой обложкой...
Было непросто из стихотворений однополчан по «Комсомолке» выбрать одно — осеннее. Остановился, сам не знаю почему, на этом. Написанном Женей Нефедовым, работавшим собкором в Донбассе, заведовавшим отделом рабочей молодежи на Шестом этаже. Может, потому, что Донбасс сегодня — горячая точка, а молодого рабочего днем с огнем не сыскать? А стихам ничего не делается.
Илья Тюрин
Рождается один из тех, кто позже
Согнет главу под рост дверной щели,
Чьи руки как влитые примут вожжи,
А голос, подчинившись, станет проще,
Чем пенье трав, жужжание пчелы.
Он будет знать без слов и выражений
Значенье каждой части бытия,
Усиленной десятком отражений
В воде и небе, в стеклышках жилья.
И слово «Русь», услышанное где-то,
Не выделится для него среди
Шуршанья поджигаемой газеты,
Нытья машин, увязнувших в грязи,
Раскатов приближающейся бури,
Нелепых и беспечных матюгов,
Дорожной пыли и манящей дури
Цветов и злаков с голубых лугов.
Август 1999 года
P.S. Это стихотворение — последнее, написанное Ильей Тюриным. До своей 19-й осени он не дожил неделю — утонул в Москве-реке 24 августа 1999 года. Всегда буду помнить почерневшее, опрокинутое горем лицо его отца, Николая Тюрина, с которым мы тогда работали в газете «Трибуна». И его безутешное безответное обращение в послесловии к книге сына, изданной после его гибели: «Господи, если Ты есть! Дашь ли понять смысл беспощадных дел Твоих?».
Илья был не просто талантлив — он был гений. О чем сказали и маститые критики, и его стихи и песни, оставшиеся, будто инверсионный след от промелькнувшей высоко в небесах жизни.