- Наум Львович, вы, наверное, в Москве бываете наездами - гастроли, мастер-классы...
- Ну почему же? Я живу в Москве, работаю. На концерты в другие города и страны действительно выезжаю часто, участвую в жюри российских и международных конкурсов. Но все это кратковременно. У меня очень много студентов, я хочу их чему-то научить, а для этого нужно их часто видеть и слышать, нужна систематическая работа.
- У многих людей их деятельность делится на две части: одна - для души, другая - для денег. Есть такое разделение у вас?
- Пожалуй, нет. Когда меня приглашают на концерт, не спрашиваю о гонораре, это вопрос вторичный. Я люблю играть. Играть хорошим людям, на хорошей сцене и на хорошем инструменте. Сам выход на сцену Большого зала Консерватории - бесценный подарок.
- Если эстрадная "звезда" на сборном концерте получает тысячу долларов за песню, то вам за прелюдию Шопена, наверное, столько не заплатят?
- Даже тысячу рублей не заплатят, но, повторяю, не в этом дело.
- В последнее время поговаривают о закате российской пианистической школы. А вы что на этот счет думаете?
- Не вижу признаков заката. Более того, считаю нашу школу лучшей в мире. У нас очень хорошие профессора. Замечательно поставлено детское музыкальное образование, намного лучше, чем на Западе. Благодаря организации "Новые имена", с которой несколько лет сотрудничаю, вновь и вновь убеждаюсь, сколь талантливы дети не только в Москве и Санкт-Петербурге, но и в самых захудалых деревеньках.
- А когда и как вы открыли для себя музыку?
- Рано и довольно необычно. Как правило, родители заставляют детей заниматься музыкой, а те сопротивляются и умело отлынивают. У меня было все наоборот. В моей семье не было музыкантов. В доме, где мы жили с родителями, а дело происходило в Киеве, не было даже музыкального инструмента. Отец - военный, мама не работала, хотя до моего рождения занималась балетом. У нас было радио - черная тарелка, висевшая на стене, и патефон. Тем, кто избалован современной звуковой техникой, трудно понять, какие ощущения я испытывал. Поверьте, не преувеличиваю: когда слушал музыку - плакал...
В то время в Киеве открылась специальная музыкальная школа-десятилетка. И в течение нескольких довоенных лет каждый день двумя трамваями с пересадкой я ездил на занятия, вставая в 6 утра. Приезжал с мамой в школу и до 9 часов, то есть до начала общих занятий, играл. То же самое повторялось вечером: когда после уроков дети уходили домой, я еще оставался в школе и 2 - 3 часа занимался на инструменте.
- Когда же у вас появился первый собственный инструмент?
- В 30 лет, когда я уже был лауреатом трех международных конкурсов: в Варшаве, в Лиссабоне и, наконец, нашего конкурса имени Чайковского в 1958 году. На его премию я и купил свой первый рояль.
- Вернемся в ваше детство. Итак, вы были школьником, когда началась война.
- Мне было 13 лет. Отца с первого дня войны мобилизовали, а мы с мамой 13 августа отправились в эвакуацию. Ехали на каком-то товарном поезде в неизвестность. Поезд бомбили. Через месяц попали в Свердловск и прожили там три года. Мама работала на военном заводе, в гальваническом цехе, мы вставали с ней вместе в 6 утра. В 1944 году, когда приехал в Москву и поступил в консерваторию, для меня мало что изменилось: я по-прежнему жил в общежитии, по-прежнему вставал в 6 утра и шел заниматься. Привычка рано вставать с тех пор осталась со мной на всю жизнь.
- История вашего поступления в Московскую консерваторию не совсем обычна. Расскажите, как было дело.
- В августе 1944-го в Москве, в Доме ученых, проходил заключительный тур смотра учащихся музыкальных учебных заведений. Я входил в свердловскую делегацию. Победа в смотре давала право на поступление в консерваторию. Но там документы у меня не приняли, мотивировав отказ тем, что в Свердловске есть своя консерватория. И вот я стою грустный в коридоре. Подошел пожилой мужчина, как потом выяснилось, декан фортепианного факультета Нечаев, поинтересовался, что случилось, и отвел меня в Малый зал. Там как раз шли приемные экзамены. Я сыграл Вторую сонату Прокофьева. Попросили исполнить вторую и третью части, а я очень хотел блеснуть виртуозностью и напросился играть финальную, четвертую, часть. В итоге получил пять с плюсом и в неполных 17 лет оказался в классе Константина Николаевича Игумнова, одного из крупнейших музыкантов мира, соученика Скрябина и Рахманинова. Учиться у Игумнова было нелегко. Занятия длились порой по три часа, профессор придирался к каждой ноте, но и сейчас, по прошествии более чем 50 лет, я помню каждое его слово.
- Наум Львович, а как состоялась ваша встреча с Рихтером?
- Можно сказать, при печальных обстоятельствах. Я заканчивал четвертый курс, когда умер Константин Николаевич. На панихиде ко мне подошел Святослав Рихтер и сказал, что, если нужна будет помощь, он всегда готов меня прослушать, помочь советом. И это говорил человек, который терпеть не мог педагогики и не имел ни одного ученика! Для меня Рихтер был само божество, и, конечно, я воспользовался его предложением. Было интересно сравнивать занятия у Рихтера с педагогикой Игумнова. Если Игумнов старался понять индивидуальность ученика и развить ее, то Рихтер исходил только из своего понимания музыки. У меня хранятся ноты, где рукой Рихтера написано: "Я бы здесь не замедлял"...
- Давайте поговорим о "педагогике Штаркмана". Я понаблюдала, как доброжелательно вы ведете урок. Вы человек по натуре спокойный?
- Не могу сказать, что такой уж спокойный, но считаю, что кричать на учеников не надо. Знаю, другие преподаватели швыряют на пол ноты, выгоняют студентов с уроков, но я уверен, что это бесполезно. Криком дело не поправишь, ученик лишь зажмется и вообще ничего не сыграет.
- Сколько у вас учеников?
- На сегодняшний день 28. Это очень много, но мне с ними интересно. Вы знаете, когда я в 1949 году окончил консерваторию, то не хотел заниматься педагогикой и много лет только концертировал. В педагогику пришел в 1967 году, когда уже накопился серьезный исполнительский опыт и захотелось поделиться им с молодыми.
- Что же в вашей педагогике от Игумнова?
- Думаю, очень многое. Например, Константин Николаевич учил студента правильно рассчитывать силы. Помню, в 1945 году я хотел участвовать во всесоюзном конкурсе. Но профессор сказал: нет, это не "твой" конкурс, это конкурс Рихтера. Сейчас он играет так, что обязательно победит. А твое время еще придет..." Вот и мои студенты не успеют поступить на первый курс, как уже хотят играть на конкурсе. Я им говорю: это не ваш конкурс, нужно сначала чему-то научиться.
- Как вы вообще относитесь к конкурсам?
- Мне нравится, что они подвигают молодых музыкантов много и серьезно заниматься. А вот результаты соревнования не всегда бывают справедливыми. Мне не нравится ажиотаж вокруг "любимчиков" и "нелюбимчиков". Не нравится то, что члены жюри бывают педагогами участников и не всегда сохраняют объективность. Мне также кажется, что обилие конкурсов приносит вред. Я подсчитал: только в Италии проводится 120 конкурсов в год! Это приводит к девальвации лауреатского звания. - Очень жаль, если и наш конкурс имени Чайковского потеряет свой рейтинг...
- Ваша обеспокоенность судьбой конкурса Чайковского понятна, вы ведь не единожды были председателем его жюри. А можете вспомнить самый волнующий момент из собственной конкурсной практики?
- Расскажу вам эпизод, напрямую с конкурсом не связанный, но... Словом, в 1997 году я был с гастролями на острове Макао - последней португальской колонии. Сыграл Первый концерт Чайковского, звучат аплодисменты - и в этот момент на сцену неожиданно выходит директор фестиваля, устроивший мое выступление. Оказывается, он нашел в архиве пленку с моим выступлением на лиссабонском конкурсе 1957 года, когда я получил первую премию и золотую медаль. Зазвучала эта запись - Второй концерт Рахманинова. Это было очень сильным эмоциональным впечатлением. Вся жизнь перед глазами пронеслась. Я почувствовал себя на 40 лет моложе. Потом мне эту запись подарили. Иногда слушаю ее вместе со своими студентами и удивляюсь, как быстро я тогда играл! Ученикам говорю, что не надо брать быстрый темп, а они мне возражают, дескать, вы сами так исполняли. Наверное, когда я был молодой, я так чувствовал, так слышал. Нынче я тоже часто играю этот концерт, но нахожу в нем больше лирики.
- Вы вспоминаете в основном приятные моменты жизни, но ведь случались, наверное, и неприятные?
- Был такой период, 60 - 80-е годы, когда меня, солиста Московской филармонии, игравшего с лучшими оркестрами и дирижерами страны, не выпускали за границу. Уж не знаю почему. Может, фамилия моя кому-то не нравилась. Было очень обидно.
- Зато потом наверстали упущенное и продолжаете наверстывать.
- Да, повидал много стран, и меня много где повидали, услышали. Может быть, отчасти и по причине своей тогдашней "невостребованности" я до сих пор "не наигрался".