Подобной реакции можно было ожидать. Такой прямой человек, как Свиридов, мог только сказать все предельно откровенно - или отказаться от публикации вообще... С тех пор не стало и Свиридова. И теперь, накануне 100-летнего юбилея Шостаковича, выполняю долг перед обоими великими музыкантами - впервые публикую текст той беседы на даче у Георгия Свиридова. Редактура минимальна (сделаны незначительные сокращения).
- Георгий Васильевич, Дмитрия Дмитриевича обвиняли в том, что его ученики невольно ему подражают, становятся "маленькими Шостаковичами"...
- Ха-ха, большим Шостаковичем очень трудно стать, им надо родиться... Давайте я так скажу: Дмитрий Дмитриевич Шостакович - великий композитор. Вот это - прежде всего. Человек, создавший громадные художественные ценности, которые не только не теряют своего значения, живя во времени, но, наоборот, растут. Талант Шостаковича был исключительный. Музыка для него была податлива, как глина в руках ваятеля. Он мог из звуков слепить любую форму, или эту форму разрушить и тут же вместо нее слепить новую. Шостакович принадлежит к числу тех гениальных людей, в творчестве которых поразительно вот это стремительное развитие. Первая симфония и другие ранние сочинения - это же зрелые вещи. Влияние и слава его были огромны...
Я приехал в Ленинград юношей и страстно увлекся его музыкой. Он хорошо ко мне относился... Но этого, пожалуй, не надо говорить. Благодаря ему я узнал очень много интересного. Он был в курсе музыкальной, художественной жизни России. Меня поражало, с какой огромной симпатией относились к нему представители русской художественной интеллигенции. Не забудьте, что Россия, Петербург в особенности, потеряли большую часть интеллигенции, которая погибла, бежала из страны... Блок погиб, Горький уехал... Русская художественная жизнь оскудела. Поэтому молодой человек столь яркого дарования пользовался колоссальной любовью старшего поколения. Этим петербургская интеллигенция как бы говорила: "А мы живы!" Потом, когда я стал его учеником, он начал меня всюду с собой водить... Но это тоже нехорошо говорить. Когда я умру - тогда можно... Он приходил, допустим, на митинг интеллигенции - и брал с собой не друзей-ровесников, а мальчишку Свиридова. Я был страшно горд...
- Наверное, ему хотелось показать, что и он не последний, традиция тянется дальше...
- Может быть. Он очень поддерживал молодое поколение. Многим композиторам открывал дорогу.
- Какие его музыкантские заветы вы восприняли в первую очередь?
- Сложно сказать. Я ведь уже сам старик. Художник переживает разнообразные влияния, превозмогает их... Шостакович меня научил самому отношению к музыке. Страстной вере в ее колоссальную силу! Никто более страстно, чем он, не относился к музыке. Мы ведь выступали с ним в одних концертах. Например, когда я написал Трио, сделали в Малом зале такой концерт: играли его Трио, потом Трио Вайнберга и мое. И хотя у него бывали трудные минуты, он ругался на чем свет стоит, говорил: "Все к чертовой матери, никому не нужно то, что я делаю, Бетховен дурак был, что музыку писал..." Но это так, в сердцах. Он, конечно, сознавал в себе огромные силы. Я помню, его мать в трудные моменты говорила: "Митя, ты не должен вешать носа, как тебе не стыдно!" А он улыбался: "С чего ты взяла, что я вешаю нос?"
- Георгий Васильевич, а в чем его "русскость"? Спрашиваю, потому что для многих эта сторона его творческой натуры до сих пор не очевидна.
- Ну, он русский человек. Хотя отец был поляк, работал в палате мер и весов у Менделеева. Мать Софья Васильевна Какаулина - из поповского рода: дед Шостаковича был поп. Слушайте, мы же связаны почти семейно через мою жену Эльзу. Она - ближайшая школьная подруга Оли Какаулиной, племянницы Дмитрия Дмитриевича. А недавно, когда меня пригласили на концерт в Петербург, ко мне там за кулисами подошел другой племянник Шостаковича - Митя Фридерикс. Между прочим, внук барона Фридерикса... Вот какой это был круг - настоящая петербургская интеллигенция. Шостакович - типичный русский, петербургский интеллигент. В его музыке и много немецкого. Точнее, немецко-русского - от Шумана к Рубинштейну, Чайковскому, Глазунову... Эта линия, как равная, существует наряду с коренной национальной линией Мусоргского, вообще Могучей кучки... Я тоже, когда стал заниматься у Шостаковича, начал как бы в немецкую сторону уходить - симфонию писать... Но это в плане учебы, потом я от этого отошел, стал искать свои темы, становиться более русским, что ли. Впрочем, нет, и музыка Шостаковича тоже русская, хотя по-другому. Шостакович - очень многосоставное явление. Он был бы эклектик, если бы не сила его дарования, если бы не переплавил он это все в печке своей души при колоссальной внутренней температуре. Он же и в еврейском стиле писал...
- Наверное, его интересовала яркость этих фольклорных интонаций...
- Не только. У него с еврейством были свои взаимоотношения. Шостакович - дитя бурного революционного времени, кровавого зиновьевского Петрограда. Я не могу вам передать всего, что он мне рассказывал, - как он бегал мальчиком утром читать списки расстрелянных, повешенные на телеграфных столбах, видел людей, падавших в обморок, потому что там были фамилии их родственников. У него революция отложилась не только победоносной своей силой и, так сказать, озарением - которое в ней, несомненно, тоже было - но и страшной стороной... В 20-е годы Ленинград, где Зиновьев истребил массу народа, стал заселяться пришлыми людьми, лояльными к революции, в том числе евреями. И у Шостаковича было много друзей-евреев. Но дело не только в этом. Еврейство интересовало его с психологической точки зрения - как преследуемый, третируемый народ. И даже когда не было такого уж преследования - сразу после Победы многие евреи ходили с задранными носами, - он сохранил в душе такой немножко романтический образ еврея. Эта любовь к гонимым вообще характерна для русской интеллигенции. Шостакович был, как говорится, гуманист, хотя слово это немножко израсходованное. Его "Еврейские песни" - прекрасная вещь, но это же не настоящая еврейская музыка, это стилизация. Так сказать, "а-ля". Это сам Шостакович, надевший гротескную маску.
- О нем принято говорить как о человеке высочайшей нравственности...
- Это сложный вопрос. Петербургские интеллигенты были и совсем безнравственными. Блок - совершенно безнравственный человек. Он же писал: "Я сам, позорный и продажный, с кругами синими у глаз..." Нравственен ли Шостакович? Да, искусство его нравственно - по сути, в своих заповедях. Хотя в Бога он, по-моему, не верил. Я не критик его, он для меня учитель. Но, конечно, есть у него вещи слабые, плохие, написанные с дурным посылом. Например, "Песнь о лесах" - это же все на моих глазах возникало. Но он должен был выбирать - сопротивляться ли ему власти либо смириться и сказать: вот вам, пожалуйста... И тем сохранить себя. Понимаете, художник должен сохранить свое тело, поскольку в нем, внутри, лежит талант. Поэтому художник всегда имеет право на компромисс. Точнее - часто имеет. Ну, например, Шостакович написал целое сочинение по заказу Берии для ансамбля НКВД. Об этом теперь стыдятся говорить - но такие были обстоятельства. С другой стороны, это дало ему возможность позже обратиться к Берии, когда арестовали композитора Моисея Вайнберга. То ли он позвонил тому, то ли написал... А когда Метека выпустили из тюрьмы, позвонил мне в Ленинград: "Юрий Васильевич, Моисей Самуилович дома" - и повесил трубку. Без всяких подробностей - это же было опасно. Но он знал, что я все пойму, - Метек же был и моим ближайшим другом.
- Стало быть, разруганный в партийных постановлениях, Шостакович сохранял влияние даже на политиков?
- Ну конечно, Сталин же его очень ценил. Не надо из Сталина делать дурака. Это был человек гигантского ума. Я знаю, он одно время хотел, чтобы Шостакович написал гимн Советского Союза. Но он же, Сталин, на Политбюро, посвященном вопросу о гимне, сообщил, что принято решение остановиться на произведении Александрова. И Шостакович, которого туда тоже пригласили, был вынужден сказать: да-да, я поддерживаю, это прекрасная вещь... Понимаете, Сталину было важно держать творческих людей в узде. Дескать, видите: даже Шостакович соглашается с нашей критикой... Вот так государство пыталось направлять искусство.
- Жестокий эксперимент, жертвой которого в конце 40-х оказались Зощенко, Ахматова, тот же Шостакович...
- Ну, с Зощенко и Ахматовой другое. Я убежден, что художественный элемент здесь имел только косвенное значение. Сводили счеты даже не с ними, а с политическим руководством Ленинграда. Сталин стал болеть, и развернулась борьба за место, которое вскоре освободится. А композиторское дело 1948 года - это ответ на речь Черчилля в Фултоне, где, по сути дела, была поставлена задача развала нашей страны - то, чего они и добились сейчас... Тогда Сталин принял свои контрмеры, показал, как надо сплачивать общество: чтобы все послушными были, а то глядите у меня... Думаю, так. Ведь особенно грубых репрессий среди композиторов не было. Вот писатели многие погибли, да... Нет, никто Шостаковича уничтожать не собирался. Сталин же его и в Америку посылал...
- Где на конгрессе мира ему пришлось, краснея, в ответ на неудобный вопрос об отсутствии свободы творчества в СССР говорить дежурную фразу: "Коммунистическая партия - самая прогрессивная сила современности"...
- Ну просто он знал, что его это спросят, и как бы заготовил шпаргалку. Умные люди же понимали, что это на самом деле значит: "Отстаньте от меня, я не хочу на эту тему разговаривать"... Больше того - открою вам один его секрет. Никому об этом не рассказывал - а сегодня, думаю, никто этого эпизода уже и не знает, один я в живых остался. Случай, который доказывает, каким авторитетом у Сталина пользовался Шостакович. Был в Москве некий композитор. Хороший, талантливый. Но почему-то Дмитрий Дмитриевич его музыку не любил. И когда того композитора выдвинули на Сталинскую премию, Шостакович написал письмо самому Сталину. Во всяком случае так Дмитрий Дмитриевич мне это сам рассказал. В письме говорилось: считаю решение комитета несправедливым - произведение по форме слабо, тематический материл малоинтересен, оркестровка невыразительна... Притом Шостакович не был членом комитета по премиям, а комитет под руководством Жданова решение уже принял, надо было только утвердить его на Политбюро. И вот в самом конце заседания Политбюро, когда все уже согласились с кандидатурами, названными комитетом, Сталин берет слово: "Товарищ Жданов, у меня тут есть одно письмо..." И читает: "Товарищу Сталину от товарища Шостаковича"... Все растеряны, а Сталин говорит: "Товарищ Жданов! Я думаю, что Шостакович лучше нас с вами разбирается в музыке. Я предлагаю посчитаться с его точкой зрения". Вот вам крест святой - передаю так, как мне это сам Дмитрий Дмитриевич рассказывал. Правда, я так до конца и не понял, зачем он ввязался в то склочное дело. (Как удалось выяснить корреспонденту "Труда", Свиридов под неугодным Шостаковичу композитором имел в виду Евгения Голубева. Кроме эстетических разногласий, тут добавился и личный мотив: Голубев увел от Шостаковича Татьяну Николаеву - замечательную пианистку и красивую женщину, на которую Дмитрий Дмитриевич имел виды. - С.Б.). Но ввязался же и добился своего! Нет, он был человек зубастый. Совсем не трусливого десятка, как это иногда говорят. Видите, мог и Жданову зубы показать. А Жданов в те годы гнусно себя вел - Шостаковича ругал, Зощенко обзывал подлецом, Ахматову б-дью...
Был и такой эпизод. Прихожу я к Дмитрию Дмитриевичу однажды - на занятие, а может, в гости, уже не помню. И вижу - на столе стоит небольшой фотопортрет. Я его друзей к тому моменту более-менее знал, но это лицо было мне незнакомо. Он объяснил: "Юрий Васильевич, это Левон Тадевосович Атовмьян (известный композитор, аранжировщик, составитель ряда сюит из музыки Шостаковича для балетных постановок. - С.Б.). Замечательный человек. Он теперь сидит в лагере". Представляете - в то время выставить к себе на стол портрет репрессированного человека, больше того - рассказывать о нем!
- И никто не донес...
- Нет. Вот мне сейчас письмо пришло из-за границы - как хорошо, мол, что Свиридов Шостаковича не продал. Ну, думаю, ...б твою мать, дурак ты дурак (смеется), нашел за что хвалить. Ну кому это могло прийти в голову - донести на Шостаковича! Ведь это же был определенный круг людей. Доверительные были отношения, понимаете. Доверительные! Когда я в Москву приезжал (Шостакович после войны поселился в столице. - С.Б.), всегда шел к нему в гости. Когда он бывал в Ленинграде - к нам заходил обедать.
- Георгий Васильевич, говорят, ничто человеческое Шостаковичу не было чуждо. Вот и выпить он, дескать, был не дурак, притом никогда не терял, так сказать, самообладания...
- Да, он мог выпить стакан водки запросто. Видите ли, это тогда было в духе времени. Соломон Михоэлс был большой пьяница - я это говорю не в осуждение, он хороший человек, бессребреник. Кстати, Михоэлсы меня к себе прописали, когда мне понадобилась московская прописка... Я тоже одно время много пил - но меня Дмитрий Дмитриевич ругал за пьянство ужасно. За мной ведь некому было смотреть, я многие годы жил один. Бывали времена, я бедствовал страшно - а он делился со мной заказами, которые к нему поступали на прикладную музыку. 40 лет дружбы, понимаете ли! И даже когда мы во многом разошлись, он продолжал поддерживать меня. Мне далеко не все его поздние вещи нравились - сейчас я понимаю, что он устал, да просто был очень болен. Ну и люди из окружения Дмитрия Дмитриевича "помогли", чтобы отношения наши испортились. У него недостаток один был - он очень много слушал сплетен. Ну, это дело житейское, кто ж их не слушает... Но он все равно писал, чтобы, например, мои "Курские песни" выдвинули на Государственную премию... Ярчайший человек. Подобного, боюсь, уже не встречу. Особенно сегодня, когда затопляет нас вот это страшное г...но - поп-музыка. Но кто знает, что будет завтра. Все-таки Россия - страна чудес, не может быть, чтоб так все и кануло в дерьме.
Беседу вел