Традиционный обзор книжного рынка от «Труда»
Найти писателя, по-доброму отзывающегося о товарище по цеху, — задача не такая уж простая, как кажется на первый взгляд. Признаться, что кто-то знает больше, а чувствует тоньше твоего, — это как самому себе влепить пощечину. Дело даже не в зависти, а в той сосредоточенности, с которой мастер пера смотрит внутрь себя. Отрываясь от столь увлекательного занятия, он часто становится сух, раздражителен и категоричен. И вот вам примеры.
Сборник полных хармсовского сарказма эссе — часть проекта «Все козыри», включающего набор карт с портретами классиков и цитатник из них же. Тексты похожи на шпаргалки ученика, готовящегося к экзамену по словесности. При этом сквозь неприкрытую иронию проступает нежная привязанность ко всем героям — от Пушкина и Гоголя до Фадеева и Николая Носова. «Читать его стихи нужно смолоду и помнить всю жизнь, какой бы досадно прозаической она ни оказалась». Это о Гумилеве. А вот о Некрасове: «Сегодняшние школьники в курсе, что Дед Мазай — это русский гондольер, перевозящий зайцев — тех, кто пользуется транспортом бесплатно». Или о Салтыкове-Щедрине: «Михаил Евграфович был большим писателем с почти нулевой тепловой отдачей. Даже рядом с холодильником есть шанс немного согреться, прислонившись к нему там, где расположен мотор. Щедрин же всесторонне холоден». Пафос книги в «упоении родной речью», цель — заставить перечитать русскую литературу.
Книжка, писавшаяся в 1940-х в Варшаве, захваченной фашистами, вышла на польском 10 лет назад, когда автор уже получил Нобелевскую премию и преподавал славистику в США. Прямого отражения войны в оккупационных очерках и переписке Милоша с другом Ежи Анджеевским (автором романа «Пепел и алмаз») нет. Есть отчаяние человека, осознавшего, что Европа потерпела полное фиаско. Анджеевский в этой ситуации пытается взывать к Богу. Милош настаивает на жестком рационализме. Он анализирует закат европейской цивилизации на примере литературы, выдвигая парадоксальные обвинения в адрес Дефо, Бальзака, Стендаля и философов вроде Ницше и Бергсона. Как создатели мифов и легенд, на которых базируется современность, они в разной степени причастны к случившемуся. Поддержку Милош находит лишь у Толстого с его Платоном Каратаевым, чья простота воззрений на мир ценнее интеллигентских выкладок и самолюбований.
Да, увесист фолиант. Но самым трудным в нем было, по признанию автора, найти интонацию. Быков выбрал роль психоаналитика, копающегося в мозгах поэта. Диагноз категоричен: «невротик», мнительный, суеверный, фанатично дисциплинированный в работе гений. «Универсальный бунтарь, которого не устраивает мироздание в целом». Закончиться это могло, понятно, самоубийством, иные версии исключены. Бойкую «историю болезни» перебивают заметки на полях, рисующие, с одной стороны, персону библейского масштаба, с другой — поэта, чье творчество оценивается автором не очень высоко: риторические декламационные стихи с нагнетанием однообразных приемов. Любопытны находки про взаимо-влияние Маяковского и Кузмина, связи с Пушкиным, Блоком, Ахматовой, забытыми поэтами 30-х годов. В остальном — прямые апелляции к Владимиру Владимировичу. Пламенный, но не зажигающий 800-страничный поток, страдающий повторами. Главный посыл: революционная эпоха уничтожает самых преданных своих апостолов, но при всей кровавости она не столь омерзительна, как контрреволюционная.